Соха будто живая выскакивала из борозды. Ничего не получалось.
— Невелика премудрость! — отбирая у атамана соху, сказал Гаврила Ильин. — А уметь надо!
Сам он, не кичась своим есаульством, с удовольствием пахал, и косил, и махал топором.
Якбулат-ермаковец только посмеивался:
— Мужик, он и есть мужик! И сколько бы он в степи человеком ни был, а все на мякину его тянет!
— Кому что... — вздыхал Ермак.
Рыжий немец посчитал, прикинул и заверил, что ежели уродится жито, то на триста казаков должно хватить до весны.
Ну, вот и ладно! А там рыбки понасушим, дичины набьем, медведей да лосей... Проживем!
Горевали только, что репы в этих местах отродясь не сеяли — а как без нее жить! Для русского человека репа — основная еда.
Но не сеяли репы в Сибири, а семян принести никто иг догадался. А вот лука татары принесли много. Видать, любили эту еду. Как без лука бешбармак варить?
Так повелось, что за любым делом все бегали посматривать, как там жито растет. А оно уродилось изрядным. В августе скосили, поставили в скирды. Потихоньку начали молотить и Маметкула пленного угощали бешбармаком, где тесто было из своей муки.
В Кашлыке проконопатили амбары. Построили овины и бережно свезли все снопы с поля, дорожа каждым зернышком.
Из Кашлыка ушли все татары, откочевали в свои улусы и Кучумовы жены. Кто знает, как сложились их судьбы?
Ермак вспоминал о них и о сгоревшей Зейнаб... Но редко, за трудами да учением воинским было не до воспоминаний. С утра бил довбуш, и казаки становились на учение или шли по работам, в караулы, разъезды, ежели не было какого общего дела: ясашную отару пригнать или сходить на вылазку, на стругах сплавать — пошарить по окрестностям — нет ли какой опасности от неизвестно куда сгинувшего Кучума.
Частенько наведывались в Кашлык окрестные люди Рыжий немец наладил такую кузню, что слава о ней гремела по всему Иртышу и Тоболу. Шли сюда люди за всяким железным изделием. И всем отпускали работу безвозбранно. Отлили колокол и теперь на церковную службу созывали людей колокольным звоном.
Ранним августовским утром причалила лодчонка. Из нее вылезли две татарки: старая и молодая; постучали в ворота.
Чего вам, бабы? — высунулся из башни дежурный казак. — Вам в крепость нельзя.
Атаман Ермака позови!
Казак, дивясь их не то храбрости, не то наглости, послал за Ермаком. Атаман вышел к татаркам за ворота. Поздоровался, спросил по-татарски, с чем пришли гостьи: с бедой или с радостью.
И тогда старшая сказала:
— И сама не знаю, с бедой или с радостью.
Молодая, сидевшая в лодке, подошла и, откинув шаль, показала крошечного ребятенка.
— Мать честна! — всплеснул руками Ермак. Это хто ж будет?
И тут же, перейдя опять на татарский, спросил:
— Чей же этот ребятенок такой хорошенький?.. На руки-то можно взять?
Молоденькая татарка зарделась:
— Это сын Черкаса. А хочу, чтобы он был христианин, как отец. Он — русский!
Вот ведь что придумала! — утирая слезы, всхлипнула старшая. — Мало нам позора!
Ермак взял на руки невесомое тельце — казачок чмокал губами и вертел головенкой.
— Айда крестить! — сказал он. — Отчиняй ворота. Зови батюшку.
Старенький попик, тот, что ходил с Паном ясак собирать, даже прослезился на радостях, торопливо надевая епитрахиль. Пока собирались казаки и, прослышав о крещении, бежали надевать парадные кафтаны, двое вывернули из сотенного казана щербу, тщательно вымыли и выскребли закопченный котел.
— Ах! — посетовал батюшка. — Всенепременно купель нужна! Всенепременно.
— Будет купель! — сказал Ермак. — Раз есть кого крестить — будет купель!
Торжественно и строго стояли казаки на молебне. Приняв из рук Ермака красненькое тельце, священник трижды окунул его в купель:
— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа...
Татарке понатащили гостинцев, навязали целым
тюк мехов в подарок. И долго смотрели, как лодка с двумя женщинами пошла по реке.
Вот Черкасу счастье! — сказал кто-то из казаком. Возвернется из Москвы, а тута мальчонка народился... Сынок.
Заскорузлые, казалось бы не знавшие ничего, кроме боев и походов, изрубленные и пытанные на дыбах, едва избежавшие смерти висельники весь вечер толковали о семейной жизни и вздыхали о том, что жизнь прошла...
В том, что Черкас обязательно вернется из Москвы, не сомневался никто. Возвернется. Вот только когда?
Ермак долго разговаривал со Старцем, лежа на сто-
I с сена и глядя в темное, густо усеянное звездами небо.
Это ж какой храбрости бабенка! Крестить, нишь ты, пришла! Счастье Черкасу... когда так любят да ждут.
— Табе, дураку, счастье! — сказал Старец. — Это побег молодой!
— Какой такой побег?
Вот пришел сеятель и выжег поле под пашню. Но сие не поле, а гарь! А полем оно станет и нивою плодоносной, когда первый побег взойдет. Вот и то, что вы тут рубились, — это все расчистка! Городки ставите, да ясак уменьшаете, да закон государев чините по всей округе — это все пашня возделывается! А вот мальчонок тот — побег нивы новой! Нового народа...
— Это ты, дед, хорошо вывел! — похвалил Ермак. — Хорошо.
— Это не я вывел! Еретик ты прикоренный! Это нам Господь знак подает! Я вывел... Я что — плевел под ногою Господа! Среди грешных — первый! Вам Ног кричит, а вы, сукины дети, слышать не хотите! Как мальчонку-то назвали? Божье имя какое?
— Степан!
То и оно — сие — первый апостол у Господа! Ис понял, что к чему?
— Ай и верно... — удивился Ермак.
— Ты не ахай, а молись да Бога благодари... Да-пай-ка за мной: «Благодарю Тя, Господи, яко сподобил мя...»
— Господи! — сказал Ермак. — Как хорошо! Как хорошо! Теперь и помереть можно спокойно...
— Помереть погоди! — проворчал Старец. — По мереть — это как на отдых уйти! Чтобы помереть, ели помучиться надо! Господь сам ведает, когда тебя на отдых предоставить в месте злачном, месте чистом, месте покойном...
На стенах Кашлыка вполголоса перекликались караульные:
— Слушай... Посматривай...
Их голоса далеко были слышны над гладью Тобола...
Слушая их голоса, не мог уснуть в своей юрте, поставленной за стенами Кашлыка, находившийся здесь с женами и детьми в почетном плену Маметкул. Виденное глубоко потрясло его. Он помнил, как приводили к исламу непокорных лесных людишек Кучумовы муллы. Как многие шли на смерть, отказываясь принимать новую веру. А здесь — молоденькая девчонка-татарка! Сама принесла ребенка и сама назвала его русским именем! Думал Маметкул и о том, что здесь, в самом сердце казачьего лагеря, он не видел ни одного случая насилия. Все жили как хотели, но объединяло людей какое-то теплое чувство братства и единения. Не было драк, никто не казнил, не мучил. Не было рабов, не было тюрьмы... Даже он — казалось бы, враг — жил среди казаков на правах едва ли не равного. Всякую еду ему подавали первому, как гостю Никто не обижал ни его детей, ни жен... И казаки, казавшиеся Маметкулу прежде исчадиями ада, были людьми совсем не страшными. Они охотно говорили с ним по-татарски. А он уже начинал понимать кое-что по-русски. И странное чувство, что только здесь, среди казаков, он живет спокойно, не опасаясь ни заговоров, ни мести, ни дворцовых переворотов, ни перемен в настроении его повелителя, рождало в нем странное ощущение собственной значимости и собственного достоинства. В ту ночь Маметкул вдруг понял, что никогда больше не вернется ко двору Кучума. И что бы ни произошло, судьба его теперь навсегда будет связана с этими очень непохожими друг на друга людьми, которые именуют себя казаками, русскими...
