Книга Московская сага. Поколение зимы - Василий Аксенов

Он не мог представить, что так быстро снова окажется там,где царил, и даже будет здесь кое-что узнавать. В тот недалекий еще момент,когда Горки с их уютным маленьким дворцом и парком стали стремительно отлетатьпрочь, Ульянов был уверен, что сваливается в тартарары, хотя поначалу казалось,что Горки внизу, а он летит вверх. Тартарары, тартарары, вот, собственно, единственноеслово, которое осталось тогда с ним из его некогда небедного лексикона.Тартарары, вскоре вся эта чепуха вроде направлений вверх-вниз, налево-направоисчезла, и перед ним действительно стали разверзаться тартарары. Какой-точастью своей он еще осознавал: что-то когда-то раньше было – кофе и горячиебулочки, например, – что-то где-то есть и сейчас, а именноровно-восторженно-музыкальное, уже недоступное, но понимал, что еще миг, ибольше уже никогда ничего нигде не будет, кроме тартарары. Меньше всего ондумал, конечно, в этот момент, что заслужил эту участь свою, скажем,жестокостью или вероломством, ибо такие понятия, как «наказание», исчезли, идаже любимые темы вроде «Как нам реорганизовать Рабкрин», то есть что брезжилопочти до самого конца, поглотились все приближающимися тартарары. Как вдругчто-то как бы дернулось, включился как бы некий тормоз, своего рода парашютик,и тартарары с их неумолимостью, с превращением всей ульяновской сути в сутьмуки вдруг остановились и стали отдаляться, а Ульянов на парашютике начал некоенеторопливое снижение или воспарение, протекая через огромные пространства, вкоторых даже мелькали иной раз клочки «Рабкрина», больше того – разбросанныеноты той самой «нечеловеческой музыки», что заставила его однажды на мгновениезабыть о призвании революционера.

Присутствие воздуха и взвешенной в нем влаги он сновапочувствовал в дупле среди шевеления таких же, как и он сам, пушистых и мелких.Он высунул головку из-под мамкиного пуза и ошеломился земными запахами. Кора,секреция мамки, дымок, тлеющие косточки, листья, бутончики, почки, муравьи,червяки, густой хмель оттаивающей земли, все еще неведомое, неопознанное, нобудущее, то, что заставило его вдруг радостно пискнуть и чуть подскочить наманер какого-то умопомрачительно далекого припрыга с хихиканьем, с заложеннымиза вырезы жилетки пальцами: э-ге-ге, батеньки мои!

Он быстро рос и к середине тридцатых иные наблюдательныезнатоки природы в Серебряном Бору могли выделить среди многочисленногобеличьего населения исключительно крупного самца, настолько крупного, что языккак-то не поворачивался назвать его фемининской белкою, напрашивался некий«белк».

Следует сказать, что и в этом обличье Ульянов оказался средисородичей общепризнанным авторитетом. Естественно, он не обладал теперьгипнотическими свойствами интеллекта, зато в силу неведомых игр природыприобрел феноменальные качества воспроизводителя. Этому и предавался. В этом иощущал свое предназначение. С первейшими проблесками зари и до последнихугасаний заката взлетал он по стволам сосен, совершал колоссальные прыжки светки на ветку, проносился по опавшей слежавшейся хвое, по тропинкам, по крышами заборам дач, преследуя своих пушистохвостых соблазнительниц, которые только ижаждали поимки, а потому и убегали со всех ног. Настигнув, подвергалвеликолепному совокуплению.

Только по ночам он позволял себе отдохнуть, покачаться вдремоте на надежной ветке сосны, ощущая себя в уюте и безопасности среди игрытеней и лунного света. Иногда, впрочем все реже, посещали какие-то озарения изниоткуда – среди них чаще всего возникали стены с зубцами в форме ласточкиныххвостов, – но он их отгонял движениями своего собственного мощного хвоста.