как-то до неосязаемости. Словно все, что происходило с ним, все, что случилось в его жизни за все время, как он сознавал себя, осталось где-то позади, не здесь, и никакой причинной связи у него с прошлым его не было. И от этого, от тишины — прозрачной какой-то, пронизываемой любым шорохом, малейшим звуком, грусть и волнение овладели им.
За одну ночь он постарел. И чувствовал сам, что постарел лицом и душою.
Старая, брошенная, недостроенная, трасса вела к обитаемым местам, а ему казалось, что он с каждым шагом по этой заросшей насыпи, уже сделавшейся совершенно непохожей на дело человеческих рук, погружается в толщу лет все глубже и глубже, как в воду.
Никогда еще Воскобойников не жил так медленно. Каждое мгновение растягивалось неимоверно, вмещало в себя столько, сколько не могло вместить никогда прежде — вот он смотрел, как Николай рубил сучья. Взмахнул топором, сидя на корточках. И до того, как опустится сверкающее натруженное лезвие топора, Воскобойников успевал вспомнить с подробностями лицо начальника геологической партии. Он мог проследить падение дождевой капли, успевал вытянуть руку ладонью вверх и поймать ее — именно ту каплю, которую увидел. Это состояние оставляло его только во время перехода от стоянки к стоянке. На каждой из них они проводили целый день и еще ночь — полную звезд, остро пахнущего древним льдом холода и насыщенной неясными шорохами тишины. Нет, не были неясными ему эти шорохи. Словно всегда было в нем, дремало на самом донышке души из-за ненадобности, а ожило лишь теперь умение различать звуки этой северной неяркой тайги: он не слышал эту тишину, он видел ее: видел, как льется в распадке вода, видел, как касается скальных обнажений ветер. Эти обнажения ночью были светлее неба, и днем казались почти черными от времени, которое они пробыли на свете. Словно лики далеких предков проступали сквозь толщу времени. И наоборот — он вдруг догадался, что может слышать то, что видят его глаза — он не видел, а слыша, как сгорают в ночи искры от хвои в костре, слышал напряженный глухой гуд пламени — оно гудело так, как гудит кровь в усталом теле, в ногах и кистях рук. Воскобойников отдавал себе отчет, что это происходит с ним оттого, что теперь он знал тайну этой земли. Нет, не знал — предчувствовал, что узнает.
В Поволжье, в Туркмении, в Казахстане он тоже прокладывал трассы. И там выдавались такие минуты, и такие вот дни. И он уходил далеко в степь или в пески — пешком. Там тоже замедлялось время, но то, что он переживал здесь, было значительно сильнее. У него было такое чувство, что где-то здесь среди редколесья он может встретить самого себя маленького еще, еще мальчика, понимал, что это бред, воспаленная фантазия, но ничего поделать с собою не мог, да и не хотел. И видимо в этом вот «не хотел» — и крылась причина его состояния.
Старые паводки местами размыли трассу, и казалось, что она больше не возобновится, что ее больше нет — просто пришли люди, насыпали вот это посредине северной тайги, а потом вдруг их не стало — не стало сразу, в единую секунду — всех. Промоины занесло илом, ил превратился в почву, обыкновенную почву, насыщенную влагой и перегноем, кореньями трав, на ней выросли такие же, как везде вокруг, северные березы и стланик… Но они переходили размытое место и вновь возникала старая трасса — теперь ни Воскобойникова, ни Кольку обмануть было нельзя — они издали понимали, что это рукотворная трасса.
Воскобойников рассказывал Коршаку об этом своем походе не так — в словах все выглядело скучнее, нескладнее, он волновался, замолкал, подбирая выражения. Но Коршак отлично понимал его, и Воскобойников, чувствуя это понимание и волнение, был благодарен своему собеседнику — наверное, точно так же, как начальник экспедиции был благодарен ему — Воскобойникову.
Но самое главное было еще впереди. На последней стоянке — идти дальше они потом уже не смогли, — наверное в полукилометре от трассы, Воскобойников нашел такое, о чем и сейчас ему было страшно говорить. Здесь начинался Дуссе-Алинь — сам хребет дымил своей неестественной синевою вдалеке, но здесь старое полотно вилось уже понизу, словно река, обегая высокий скалистый левый берег и сдерживая пологий и низкий — правый. «Точку», как называл Воскобойников стоянки, устроили наверху. Вот там на обратном скате, среди обомшелых камней, среди осыпей он нашел это… Здесь какое-то время жил и умер человек. Наверное он умер, прислонившись спиной к камню, защитившему его последние часы от ветра, от дождя или от пурги. Его тело впитала земля, всосала в себя, а остальное растащили звери — ни черепа, ни другого, что сразу же бы дало понять, что тут был человек — ни тазовых костей, ни ребер — только темно-серая, словно сгоревшая правая берцовая кость, а слева от нее — у самого камня, тоже темная — такая же, как каменная крошка — горка мелких костей. Еще издали Воскобойников интуитивно, при одном виде ниши, почувствовал сосущую тревогу в душе: он бы и сам выбрал бы это углубление для стоянки, — тыл прикрывала скала, а сверху наподобие козырька нависал камень. И Воскобойников вначале даже подумал, что надо перенести палатку сюда. Пробираясь среди валунов, перелезая через осыпи, он не выпускал из поля зрения нишу. Верхний плоский камень, растрескавшийся, но прочно и надежно нависший над естественным углублением в горной породе, был отчетливо виден в закатном свете солнца. И когда он, утонув по щиколотки в осыпи, не успевшей слежаться и срастись со скальной поверхностью, замер в двух шагах от ниши, высвеченной до самого дна солнцем, он уже знал, что нашел то, чего невольно искал, на всем своем пути, — отсюда, от этих камней исходила тревога и тоска, одолевавшие его все время, пока он строил трассу, пока жил здесь, пока шел сюда. Как в детской игре «холодно — тепло, еще теплее, горячо» — нарастало это его ощущение по мере приближения к этому месту на земле и в жизни. Он точно знал, что этот вот предмет, похожий на истлевшую ветвь дерева — невесомый даже с виду — то, что осталось от человека. Крупная дрожь сотрясала Воскобойникова, и он, чтобы не стучать зубами, крепко стиснул челюсти, и долго стоял недвижно, разглядывая то, что открылось ему. Потом он сел на осыпь — если бы человек лежал еще в нише, носками сапог он задел бы его. И тут Воскобойников увидел и другие кости — кости скелета руки. Ему понадобилось сделать огромное усилие над собой, чтобы войти в нишу, он старался двигаться так, чтобы не наступить, не
