на этом допросе и показал Дзержинский написанное рукой Моисея Соломоновича Урицкого «Постановление», доказывающее непричастность Урицкого к убийству Перельцвейга.
Какие цели преследовал этим Дзержинский, понятно, но реакция Каннегисера была неожиданной для него. Вместо смятения, которое должен был вызвать этот документ в Леониде, Дзержинский увидел, что молодой человек облегченно вздохнул…
Понял ли Дзержинский, что не в Урицкого стрелял Леонид Каннегисер из револьвера системы «кольт», а в ту мораль, носителем которой являлся и он, Дзержинский, и масса других евреев — большевиков и неболыпевиков?
И уж наверняка не сообразил Дзержинский, что именно сейчас окончательно и точно понял Каннегисер, как устроена ЧК.
Характерно, что, вернувшись в камеру после разговора с Дзержинским, и начинает Каннегисер разрабатывать план своего побега. Теперь он точно знал, что никому, кроме него самого, осмелившегося перешагнуть через заповеди Талмуда, ничего плохого в ЧК сделано не будет.
Он не ошибся…
Еще в августе отец его, Иоаким Самуилович Каннегисер, подал прошение украинскому консулу: «Представляю при сем документ о принадлежности моей к дворянству Виленской губернии, покорнейше прошу о зачислении меня в Украинское подданство со всем моим семейством» (т. 6, л. 15), но после расстрела Леонида надобность в перемене гражданства отпала. Иоаким Самуилович продолжал жить со своим семейством в Петрограде, не подвергаясь никаким преследованиям. Благополучно были отпущены и другие лица, арестованные товарищем Отто. И Яков Самуилович Пумпянский, и Юлий Иосифович Лепа, и Максимилиан Эмильевич Мандельштам, и Александр Рудольфович Помпер, и Лазарь Германович Рабинович, и Иосиф Иванович Юркун, и Рафаил Григорьевич Гольберг, и Шевель-Мовша Аронович Лурье, и Давид Соломонович Гинзбург, и Рейнгольд Эдуардович Розентретер, и Александр Давидович Пергамент, и Яков Леонтьевич Альбов, и Виктор Хаймович Фридштейн, и Адель Исааковна Натансон, и Григорий Израйлевич Гордон, и Елена Венедиктовна Блох, и десятки других благополучно были отпущены из тюрьмы и продолжали заниматься своими делами, словно и не было никакого террора, словно не в кровавой замятие уже вовсю бушующей гражданской войны жили они, а в каком-то очень уютном, удивительно правовом, как теперь любят выражаться, государстве.
Впрочем, они действительно жили в правовом государстве. В том государстве, вход в которое неевреям был закрыт…
10
И все-таки надо сказать, что и среди евреев не было единодушия в осуждении поступка Каннегисера. Мы уже приводили свидетельство Марка Алданова, оценивавшего поступок Каннегисера отлично от Дзержинского и Зиновьева.
Но это произошло уже годы спустя, когда наметилась трещина между евреями и евреями-большевиками. Между тем в деле об убийстве Урицкого немало подобных свидетельств и из того же восемнадцатого года.
Во второй том подшит любопытный донос члена Петросовета Абрама Яковлевича Шепса на доктора Моисея Иосифовича Грузенберга.
«При первой встрече, которая была после убийства т. Урицкого, у нас зашел разговор на политическую тему, причем Грузенберг не знал, кто я такой. Грузенберг стал говорить о большевиках и Советской власти самые грязные вещи. Я ему не возражал с целью вызвать его на откровенность.
В следующий раз Грузенберг сказал: «В скором времени я (то есть Грузенберг) буду стоять во главе карательного отряда и поголовно всех причастных к Советской власти вырежу без всякой пощады…»
В ответ на мой вопрос, кто такой Каннегисер, который убил Урицкого, Грузенберг ответил: «Это из самой лучшей семьи Петрограда, и даже священный долг его был убить Урицкого. Я даже не остановился бы благословить моего сына, чтобы он убил такого мерзавца» (л. 215).
Правда, из допроса арестованного Моисея Иосифовича Грузенберга выяснилось, что Абрам Яковлевич Шепс и сам был далеко не ортодоксальным большевиком:
«Около недели назад перед моим арестом я был приглашен к детям мне неизвестного Шепса в качестве врача. При разговоре жена Шепса говорила о пользовании ее сына врачом, который во время тяжелой болезни сына нередко заводил разговоры о нарастающем в известной части русского общества антисемитизме. На это я ответил, что и я среди своих русских пациентов замечаю резкое недовольство евреями, и ответил, как противоположность, что дело Бейлиса, напротив, произвело в свое время в известной части русского общества сдвиг в пользу евреев.
Провожая меня, Шепс продолжил разговор о деле Бейлиса, говорил об его советах моему брату, одному из защитников Бейлиса. Для меня было ясно, что это не соответствует действительности, ибо Шепс моему брату никаких советов не давал. Тогда же Шепс стал говорить, что собирается отправить свою семью обратно в Швейцарию, и у нас зашел разговор о средствах. Шепс сообщил, что кроме службы в качестве председателя Контрольной комиссии он продолжает службу в предприятиях Бажолина… И Бажолин все возместит, потому что он, Шепс, состоя на советской службе, всячески старается отстоять интересы предприятий Бажолина…»
Конфликт между Грузенбергом и Шепсом возник вовсе не из-за оценки поступка Каннегисера. Эмигрант из Швейцарии, сразу поступивший на ответственную советскую службу, Абрам Яковлевич Шепс был неумеренно самовлюблен, хвастлив, а главное — неприлично жаден.
«Прощаясь, Шепс просил разрешения зайти за рецептом на белую муку для его больного сына… Я написал ему рецепт на муку. Шепс указал, что по такому рецепту он получит муку в ничтожном количестве и попросил переписать рецепт на спирт… сказал, что за спирт можно получить муку в таком количестве, что он охотно бы уступил мне значительную часть…»
Разумеется, Грузенберг расценил это предложение примерно так же, как если бы Абрам Яковлевич предложил ему сообща стащить чей-нибудь кошелек, и немедленно выгнал Шепса.
Тогда обозленный Шепс и написал донос в ЧК.
Историю эту мы рассказали для того, чтобы показать, у каких евреев мог найти Каннегисер понимание, а у каких — нет. История эта показывает также, что жадные, малообразованные, малокультурные евреи образца шепсов, Зиновьевых, урицких, дорвавшихся до власти, были заинтересованы в еврейской взаимовыручке гораздо больше, нежели евреи, принадлежавшие к среде Каннегисеров или Грузенбергов. Донос Шепса показывает также, что рано или поздно — вспомните слова Моисея Иосифовича: «Я бы благословил своего сына, чтобы он убил такого мерзавца» — Леонид Каннегисер должен был появиться. Это была единственная реакция высшего еврейского общества на полуграмотных, воровато-жадных евреев-большевиков, захвативших власть в стране.
И опять-таки, хотя бы уж из чувства страха, которое внушали евреям-большевикам эти семейства, не могли еврейские мерзавцы и подонки из ПетроЧК предпринять что-либо против этих семейств. Это потом, когда укрепится большевистская власть, начнутся перемены и во взаимоотношениях групп еврейства. В тридцатые годы, когда уже вовсю разгорится еврейско-кавказская война, красный террор настигнет и эти семейства. Многие из тех, чьи фамилии привели мы в списках освобожденных Антиповым по делу Каннегисера арестантов, снова будут возвращены в камеры НКВД, чтобы уже
