стены. Кощей стоял облачённый в длинную отбеленную сорочку, смертную, погребальную.
У Жёлудя всё-таки вырвалось:
– Нешто мало пропастного мужла, что знамение на Верешка указало? И рабов по дворам без счёта, а идёшь ты!
Что тут можно было ответить? Мгла протянул умолкшую дудочку:
– Возьми… кувыкам… вернёшь.
– Сам вернёшь, – набычился Жёлудь. – Идём, что ли, ждут тебя.
Мгла шагнул за порог. Ни в чём больше не было его воли. Как у тающей льдины, затянутой в буруны кипуна.
Во дворе съезжей оказалось на удивление людно. Мгла сощурился, отвыкнув от света. Надо всем главенствовала телега. Та самая, на которой в торговые дни секли драчунов и воришек, народу для вразумления и потехи. У позорной одрины прохаживался Темрюй, нелюдимый привратник смертного рубежа, отвергнутый и мёртвыми, и живыми. А на самой телеге вместо привычной кобылы стояли колодки. Старинные, заскорузлые. Такие, чтобы поставить обречённика на колени, замкнуть деревянными челюстями руки и голову, а потом…
Смотреть и додумывать вдруг стало некогда. Мглу обступили кувыки, все четверо. Бросилась в глаза их одежда. Ветхое рваньё, прохожим гудить ради медной чешуйки. Что такое? Разве не приодел, не приобул их Галуха?
– А ушли мы от Галухи!
Хшхерше пытался говорить радостно и беспечно, получалось не очень.
– Он нас было ставить, чтобы при твоей…
– Чтобы у телеги играли песни весёлые.
– А мы не дались.
– Портки полосатые метнули да пошли себе.
– Зря, – вздохнул Мгла. – Я бы… хоть гудьбу верную… напоследок послушал. И вам… чешуйка в мошну…
Хшхерше надулся:
– Тебя забыли спросить!
Мгла вспомнил, вынул из нарукавника дудочку:
– Я песню… новую… вот…
Тут к нему протолкнулись ещё двое. Растрёпанные, исходящие отчаянными слезами. Верешко с Тёмушкой. Другую девку не пустили бы к смертнику, но дочку палача поди удержи. Верешко с лёту обхватил Мглу, задохнулся, затрясся, уткнувшись в полотно савана. «Надо было ему кугиклы новые сделать. Да кто ж знал…»
– Не плачь, – в макушку Верешку шепнул Мгла, впервые обойдясь без «доброго господина». – Всё к лучшему. Тебе жить.
– Я варежки… – всхлипнула Тёмушка. – Дай надену!
– Эй! – долетел сварливый окрик. – Затеяли беседы беседовать! Недосуг ждать, покуда натешитесь!
– Ждут-мешкают, авось солнце выглянет, – подхватил второй голос.
Вблизи позорной одрины стояла вторая телега, поменьше, пониже. На краю роспуска, развёрнутые друг дружке встречь, сидели кончанские сплетницы. Шеи и руки, воздетые перед лицами, держало одно ярмо на двоих. Так по шегардайскому обряду изобличали злых баб, сеющих кривотолки и смуту. Выше стояла кобыла, на ней привычно сидел Карман, полуголый, в накинутом на плечи заплатнике. Слабоумный Заплатка обнимал колесо, однозвучно гудя:
– За что-о-о…
– А нас? – вдруг спохватилась Ягарма. – Нас-то? Сказано, тоже обходом повезут? Без обмана?
– Как есть обманут! – подхватила Вяжихвостка. – За углом всыплют без славы! Да и прогонят отстирываться!
– Восходи, что ли, добрый молодец, – сказал Мгле Темрюй.
– Будто не могли для великой казни кого покраше найти? – присмотрелась Ягарма. – Кощея взяли! Хромого! Негодного!
Настил одрины был вровень с его плечом, туда вела лесенка с перекладинами. Мгла коснулся рукой настила, закинул себя наверх одним быстрым движением и встал, остро осознавая, что по земле ему больше не ходить. Верешко мокрыми глазами смотрел снизу. Не понимал, не знал, как теперь жить. Мгла ему улыбнулся: не плачь…
Лесенка жалобно заскрипела, это на одрину поднимался Темрюй. Распахнулись ворота, замычали взятые под уздцы оботуры, телеги медленно поползли со двора.
Купцу Новожилу, кровнорождённому Злату, продолжали оказывать особое уважение. Никто то есть не бежал вперёд с криком «Поди, поди!», просто толпа, валившая в город, сама собой раздвигалась, отступала с полозновицы, пропуская заиндевелые сани.
Черёдникам во главе с молодым старшиной вправду был приказ вести поезд царской дорогой. С Горелого носа вниз, а дальше с объездом по солнцу – к Западным воротам, они же Последние.
На льду Воркуна уже показывали достопамятные места. В проруби Морского Хозяина теснились и прыгали здоровенные рыбины, избалованные обилием подношений. Над прорубью споро достраивали палатку. Трудники подтаскивали на чунках ледяные прозрачные кабаны, притёсывали, поливали водой. Зеленоватые стены росли на глазах, в стороне колотили деревянные выкружки для сводов.
– Туточки вот, желанные, сам Йерел ступеньки попирал, и Ольбица с ним, кручи не убоявшись.
– Ныне всяк невозбранно волен сойти, где царские ножки ступали.
– Кто кабан в саночках подвезёт, того пустим, кто ленивый, сверху гляди…
Старшина Киец что-то сказал хозяину работ. Злата с почтением проводили вниз. Светел, по-прежнему одержимый странной тревогой, неволей вспомнил Извору. Клуб зеленца, морозное поле, красивые ледяные врата, выпустившие в Исподний мир две грешные тени. Гладкий скат подвыси… последний взлёт голоса… затухающие огоньки…
Хозяин работ подслушал его мысли:
– Свезло вам, походники. Не узрев стрету праведного, к великой казни поспели. Как раз небось полюбуетесь у Последних ворот.
Старшина Киец, статный, суровый, махнул рукой – зло, с непонятным отчаянием:
– Кому любование…
Светел опять вспомнил петли, свисавшие с ледяной рельи:
– Знать, много у вас в Шегардае злодеев. На целую великую казнь!
Трудник живо распознал его говор. А может, заметил косы, торчавшие из-под шапки.
– Не рядил бы ты, дикомыт, превыше того, что способен уразуметь! – начал он важно. – Вы там лесной обычай блюдёте, Правды не ведаете, Богам и царю себя не вверяете! Как, по-твоему, новое царство будет стоять, если город кровью не обойдён и под угловой камень жизнь не положена?
Светел захлебнулся несправедливостью и обидой. «Я те дам обычай лесной! С чего взял, будто на Коновом Вене начало полагать не умеют? Сокрушу сейчас твои кабаны, долго собирать будешь…»
– Не лай витязя, трудничек, – вмешался Киец.
– Витязя? Да какие у них там…
– Рот пуговицей застегни! – В голосе старшины звучала власть. – А ты, витязь опасный, не зарься стены ронять. Велено мне гостей провести без ссор и обид, и проведу!
Оботуры влегли в упряжь. Кербога вылез из скоморошни, пошёл на лыжах рядом со Светелом.
– Всё же надобно было, ребятище, в Кутовой Ворге остаться, – пожаловался он спустя полверсты. – Будто я казней не насмотрелся! Вышли бы спокойно через седмицу… Чуяло сердце, а не послушал… да ты подогрел…
Светел даже остановился:
– Я и тебе ещё виноват, дядя Кербога?
Почтенный скоморох долго молчал. Думал.
– Страха в тебе нет, маленький огонь, – грустно проговорил он, когда Светел уже и ждать перестал. – Каков был, когда кощуну с братом играли, таков и доселе. Всё хочешь прямо шагать, будто где правда, там и удача.
В словах скомороха была мудрость, нажитая горестями и годами, но душа восставала. Потом нашлось объяснение: «Это ему всё песню не довершить. Про седого царя с молодой царицей. Оттого и дуется-волдырится… Да ну! Крив этот Шегардай, хуже Сегды с Вагашей. Погляжу ещё, что там за царевич…»
Подле деда Гудима, сидевшего на козлах, высунулась Лаука:
– Разбойник-то казнимый хоть собою красив? А натворил что?
Зря любопытствовала. Поезжане зашумели, стали смеяться:
– А Шарапа твоего изловили, на кол набивают за прелюбу.
Шарапа они не знали, но всем поездом его ненавидели.
На верху дворца, под самыми теремами, было наряжено просторное гульбище. Конечно, снабжённое
