вкруговую. Светел пробежал несколько вёрст, вернулся. Пришлый кобель высокомерно обнюхивался с мелкими, звонкими обозными лайками. Тремилко уже поклонился хозяину поезда, показал грамотку, снабжённую вислой печатью. Печать оказалась знакома кровнорождённому. Он кивнул, а Светел краем уха подцепил имя, произнесённое с уважением: Инберн Гелха.
– В нашей вольке стоял, когда в город ехал, – похвастал Тремилко. – Батюшка мой тайных воинов завсегда принимает, когда они из Чёрной Пятери до нашего здоровья сворачивают.
У Светела заново пошла мурашками кожа.
– Вот как, – проворчал он в повязку.
Тремилко приосанился:
– А всё с того, что учитель воинский, Ветер, когда-то святого дедушку из Шегардая привёз Другоню отмаливать… Другоня – это старший брат мой. Теперь в городе жрецом, всяк день Владычицу славит.
«Ветер! Ишь каков. Да и Злат ему благодарен…»
Делать нечего, Светел внимательно слушал. Кивал. Укладывал в память.
– Боярин Гелха сам с воинского пути, – явно гордясь, рассказывал Тремилко. – В Чёрной Пятери был державцем.
– Кем?
– Державцем. Поварней и ухожами ведал, чтобы у тайных воинов, пока они дома, всего было в достатке. Теперь дворцовое державство поднял царевича ради! И уж не удаст!
– А… дома без него что? – трудно выговорил Светел. – Ну… в Пятери этой? Двор без присмотру?
– Зачем без присмотру? Там молодой державец остался. Роду неприметного, но, сказывают, толков. Лыкашом Звигуром величают! Знай нас, гнездарей!
«Воробыш?..» Светела аж замутило. Всё, что старательно отодвигал, нахлынуло разом. Пир в Житой Росточи… Саночки, собранные любимому сыну… звериный вой Оборохи, а после… «Которого себе на племя оставишь, дикомыт, лоб не умыт?» Взгляд Ветра, упёршийся в него, Светела… нож Лихаря… шаг Сквары…
– Пойду своих наведаю, – буркнул Светел и отвернул к скоморошне. Глаза не смотрели, воздух жёг горло. Душа так неистово желала проломить время, что казалось, ещё чуть, и нынешний Светел, могучий, закалённый, оружный, провалится в давно истаявший день. Заслонит отца с братом. Втопчет в землю мораничей…
…Никогда.
Он вдруг понял, что никогда не найдёт брата.
Так девка ждёт доброго жениха – завтра стукнет в ворота… послезавтра… на следующий год… В мечте успевает прожить весёлую грусть свадьбы, супружество, детей, внуков… а потом вдруг, будто кто в бок толкнул, понимает – не выглянет солнышко. Впереди дождь да слякоть, осенняя долюшка вековухи.
«А всё равно искать буду. Пока над его могилой не встану. Или сам голову не сложу! Пусть будет что будет… даже если будет наоборот!»
– Светелко!..
Сквозь помрачение голос полоснул детским криком… оттуда.
Светел вынырнул из полыньи, вскинул голову, огляделся. К нему, оскальзываясь валеночками набосо, бежала Лаука. Встрёпанная, в одной поддёвке, без шубки. Подскочив, со всхлипом бросилась на шею, а из-за болочка вывернули новожиличи. Много, чуть не десяток. Все злые, кто с хворостиной, кто с кнутиком, кто даже с кайком. За что девку целой ратью ловили? Светел примерно догадался. Ему не было дела. Он снял со своей шеи тонкие руки. Убрал за себя плясунью. Оскалился:
– Ну?..
Они призадумались. Остановились. Жаль, Светел самого себя не видел со стороны. Раздались неуверенные голоса:
– Отрыщь, дикомыт.
– Выдай непутку.
– Шёл мимо, вот и дальше ступай.
Светел молча улыбнулся в ответ.
Улыбнулся всем горем, всей яростью, выпестованной в душе…
Да не им. Ветру с Лихарем, которых всё ещё мысленно повергал. Новожиличи, крепкие и сердитые, смутились, растеряли последний задор, взялись переглядываться. Шли блудной девке ума вогнать, а навстречу веяло смертью. Светел отвернулся, зашагал к скоморошне, Лаука, тихонько подвывая, побежала вперёд.
Лишь Паратка отважился догнать витязя.
– Всех перессорила, – пояснил он негромко. – Сперва про тебя срамное болтала, после каждому про других. А когда себя не помнила, Шарапами называла.
Светел отмолчался. Лаука юркнула в болочок, а он пошёл рядом и не отлучался до самой Кутовой Ворги. Даже на зеленец за обрывами смотреть больше не хотел.
Кутовая Ворга даром звалась по тупиковой протоке. Не в глухом углу прозябала – торный большак собой красила! Давно привыкла и к одиноким странникам, искавшим тепла, и к большим купеческим поездам. Голосу Тремилкиного кобеля отозвались дворовые псы, выкатились навстречу, широкогрудые, мощные, любо-дорого поглядеть. Следом – любопытная ребятня, наконец взрослые. Светел сразу выделил взглядом двоих опричных мужей. Синие кафтаны, синие с червлёными околышами колпаки! Неволей вспомнишь плащики поверх лат, особые у каждой дружины!
– Черёдники шегардайские, – поделился неугомонный Тремилко. – Уж который поезд встречают. Перемолвятся с набольшим – и дальше сидят!
На сей раз их ожидание завершилось. Спросив, чьи возы, двое явно обрадовались и поспешили к жилым саням.
– Когда праведные зовут, кровнорождённые поспешают, – будто бы отмолвил Злат Новожил. И поезд, изготовленный было к стоянке, даже не свернул в Кутовую Воргу.
Возчики переговаривались на ходу:
– Нам, братцы, путь до Западных ворот проповедан. Эка честь!
Западными воротами в Шегардай исстари въезжали цари.
– Слышь, ребятище… – тихо и тоскливо сказал Светелу Кербога. – Давай, что ли, от поезда отобьёмся… К празднику стреты царевича мы, беги не беги, уже не поспеем. Здесь задержимся, хоть люд проезжий вволю повеселим… А там, помогай Владычица, и в город въедем без толкотни…
Светел мало не кивнул, готовый согласиться, но что-то словно толкнуло:
– Лучше со всеми, дядя Кербога.
– Я немолод, – упёрся скоморох. – Сил больше нет, отдохнуть хочется! А не меня, так Гудима старого пожалей! Девку нежную!..
– Девка твоя… – начал Светел и замолчал. Устыдился.
«Крепко изобидел её этот Шарап, раз она…»
– Племя ваше воинское!.. – разворчался Кербога. – Чуть что, меч из ножен, и пропадай голова! Где ж вспомнить, что небойцы за спиной! – Весомо помолчал… вдруг сознался: – Мне страшно, ребятище. Тебе надежда крылья даёт, меня боязнь веригами вяжет…
Он был кругом прав. Куда торопиться? К царевичу? Быть может, всё на свете забывшему? В город, где нет брата?.. Светел прислушался к себе. Даже глаза прикрыл, отрешаясь от лишнего.
И сразу что-то вновь толкнуло его. Мощно, болезненно, непонятно. Забытой песней, далёким окликом симурана… «Где лыжи? Дверь с петель…»
У Позорных ворот
Когда слагаешь одну за другой песни…
Слагаешь не ради медяков, падающих в пёстрый колпачок скомороха. Просто потому, что иначе нечем будет дышать…
Среди таких песен нет любимых и нелюбимых. Просто главная всегда та, что родится прямо сейчас, а прежние становятся вроде старших детей. Поднялись помощниками. Проторили путь. Инно и подсказали…
БогиСо зла подрежут ноги,Плясок навек тебя лишив.СтрахиПусти по ветру прахомИ, ликуя, ползи на карачках, покуда ты жив…
Снаружи скрипнул засов.
Мгла отнял от губ дудку и оглянулся. Живот скрутило узлами. Сегодня умирать. И не отменишь, не отсрочишь. Спета последняя голосница. Обретено последнее слово.
Дверь открылась, на пороге возник мрачный Жёлудь. Вот же парню невстреча! Запирай здесь этого Мглу, стереги, а теперь на казнь выводи. Он спросил, как надлежало:
– Не теснили тебя? Сытно ли кормили, мягко ли стелили?
Мгла ответил словами, заповеданными по обряду прощения:
– Благодарствую… добрый страж. Пусть… всякий… ест и спит здесь, как я. – И добавил уже от себя: – Не ты меня ведёшь, а закон.
Серая гунька со штопаной тельницей лежали возле
