человек не хочет владеть тем, что видит. Он ищет и добивается того, чего не видит. Он еще долго будет искать и тщетно. Его беда в том, что его не греет то, что он наблюдает окрест, а желания безграничны. Он ничего не достигнет. И да будет благо с теми, кто отказался от желаний!
Случалось, приходили люди и просили помочь отыскать спасение если не в этой, то хотя бы в другой жизни, они оказывались разочарованны во всем, и жизнь была им не в радость, а в муку, он смотрел в их изможденные лица и все понимал в этих людях, они как бы стали частью его существа, которая мучалась несчастьями мира и особенно остро осознавала невозможность помочь. Да, жила и такая невозможность, она явственно обозначалась в нем, стесняла, и нужно было приложить немало усилий, чтобы отодвинуть ее от себя. Это удавалось, но ненадолго, она опять приходила и, если не подступала близко, то постоянно маячила в отдалении. И Татхагата был неспособен что-либо изменить, получается, и теперь есть такое, против чего он бессилен, он бессилен изменить природу человека, сделать его жизнь светлее и чище. Он с грустью говорил:
— Ни один человек не может спасти ближнего. Зло, содеянное кем-то, пятнает лишь его. Тут всяк себе хозяин. И да отыщет каждый ищущий свет небесный и очищение!
Все понимая, он хотел бы говорить и о радости жизни, хотя она виделась ему чаще не так, как у людей, привыкших к мирскому и не отрывающих себя от него. Он и сыну, вступившему в общину, нередко говорил про это и наказывал иметь в душе не только любовь и сострадание, терпение, а и радость, и хранить ее бережно и со старанием. Радость, которая принималась им, была мягка и благозвучна, она улавливалась в пространстве и ничему не противоречила, ни с кем не вступала в столкновение, появлялась, когда в окружении не привиделось зла и неприязни, и была не противна ничему, сама по себе, словно бы с неба павшая, добрая и сияющая.
Татхагата говорил:
— Совершенство достигается через милосердие.
Рахула слушал и все в нем наполнялось радостью, да, той самой, от Просветленного, он как бы дышал ею, и она двигала его поступками. Но, случалось, он спрашивал, и совсем не потому, что ему надобен был ответ, а лишь за тем, чтобы еще раз услышать голос отца и ощутить все, что звучало в нем, и самому наполниться ликованием, так вот он спрашивал:
— Скажи, Благословенный, произносить ли мне слово, если оно ложно, губительно и неприятно?
— Нет, бхикшу.
— А если слово истинно, полезно и приятно?
— Да, можно произнести его, но лишь в том случае, если выбрано подходящее для этого время.
Лицо Татхагаты светилось, и в глазах, обращенных на Рахулу, были кротость и доброта.
Разговор на этом обычно прерывался. Просветленный уходил. Но однажды, заметив в сыне беспокойство, он сказал:
— Нирвана предполагает отказ от личного, запомни, бхикшу. А еще запомни, истина есть высший небесный свет. Невежественный человек стремится к Нирване, не понимая, что это такое?.. Он бывает и творит добро, но лишь для того, чтобы получить результат. Это дурно. Без мысли о грядущем вознаграждении должна быть прожита жизнь.
— Да, Благословенный, — чуть побледнев, воскликнул Рахула. — Да, конечно… И я все сделаю, чтобы твои слова были услышаны людьми.
Он верил, что так и будет, и с той верой уже не расставался, она согревала его подобно теплу от костра.
7
Татхагата любил жизнь и часто говорил:
— Прекрасна Раджагриха, хороша скала разбойников, а как удивительны лесные рощи и высокие горы! Вессали… Какое это удивительное место! Я много раз бывал там, и всегда радость захлестывала меня.
Он любил жизнь, но видел и ее несовершенство, а еще несовершенство души человека, и всякий раз, сталкиваясь с неприятностью, от людского мира исходящей, как бы впервые воспринимал это и смущался, и сквозь кротость, что не только жила в нем, а и находила видимое отражение в лице, пробивалась если не растерянность, то нечто сходное с нею, и он старался забыть про ту неприятность, но забыть не мог, и еще долго пребывал в раздумьи. Однажды он встретил человека, который, не назвавшись, начал оскорблять его, говорить злые слова, было видно, что он делал это не согласно со своею душевной потребностью, а точно бы ведомый и подталкиваемый кем-то. И Татхагата знал, кем именно, но и виду не подал, что знал, вздохнул:
— Тебе не нравится, что я учу монахов отвечать добром на зло?.. Ну, что ж… А можешь ли ты сказать, сын мой, если человек отказался принять дарованное, кому оно принадлежит?
— Ну, тому, кто предложил… — нехотя отвечал незнакомец.
— Так вот, сын мой, ты сильно ругал меня, за что, я не знаю, и я отказываюсь принять твои слова и хочу, чтобы они остались при тебе. Не повлекут ли они за собой беспокойства? Подобно тому, как эхо принадлежит звуку, а тень предмету, зло, содеянное человеком, не уйдет из его души бесследно. Зло не сворачивается, как молоко, а тянется за человеком сначала как искра, а со временем разгорается в пламя. Но, если человек осознает свою вину и станет делать добро, зло постепенно остынет, словно испарина на челе выздоравливающего.
Незнакомец выслушал, и по тому, как изменилось у него лицо, а в глазах заметалось что-то близкое страху, Татхагата понял, что не зря говорил с ним, может, сдвинется в нем и со временем он потянется к свету… И да помогут ему небожители!
Подошли ученики. Татхагата наблюдал, как, сгорбившись, слабо передвигая ноги, точно бы на него обрушилась немерная тяжесть, удалялся незнакомец, потом сказал:
— Кое-кто думает, что страдания определяются болезненным ощущением. Так ли?.. Клок шерсти, упав на ладонь, порой не осязаем. Зато шерстинка, попавшая в глаз, причиняет сильную боль. Ладонь, я полагаю, о, монахи, уподоблена невежественному человеку, а глаз мудрецу. Лишь мудреца глубоко потрясают страдания мира. Наш тройственный мир подобен дому, охваченному пламенем. Мы все живем в нем. Но мало кто знает об опасности, что подстерегает нас. Люди беспечны и веселы и нет в сердцах страха. И они не хотят ничего знать. Для них не существует Дхамма. Все во мне, столкнувшись с этим, скорбит, хотя и не сдвигая кротости и смирения.
Чем больше дорог проходил Татхагата, тем больше в разных селениях узнавали его, тем белее становилась голова и тяжелее шаг, тем сильнее делалась озабоченность, он яснее понимал не
