Книга Оливер Лавинг - Стефан Мерил Блок

Это было жгучее, страшное мгновение: водитель распахнул задние двери санитарного фургона, который привез Лавингов в Эль-Пасо, и полуденный зной вместе с ужасом вспыхнул у Евы на коже, словно горючая смесь. Но санитары Мемориальной больницы держались деловито, быстро отцепили носилки Оливера и спустили их на тротуар, а когда Лавинги вошли внутрь, их успокоила необходимость подписывать многочисленные документы.

– Марисса Гинзберг, – представилась женщина в больничном халате, встретив их возле самых дверей. – Как чудесно, что вы приехали.

В лихорадке надежды и ужаса последних дней Ева представляла себе Мариссу Гинзберг как какого-то заклинателя, но на деле это оказалась застенчивая женщина, по-профессорски неловко-любезная, все время ерошившая рыжую копну своих волос.

Кратко рассказав Лавингам о назначенных тестах, доктор Гинзберг сделала простую и необычную вещь, сразу вызвав у Евы симпатию: склонившись к носилкам, она положила ладонь Оливеру на голову и заговорила без всякой снисходительности:

– Оливер, сейчас мы сделаем тебе небольшой укол. Он нужен, чтобы потом проследить машиной, как работает твой мозг. Через полчаса мы начнем обследование.

Санитары вкатили носилки в небольшую комнату с сияющим медицинским оборудованием и запахом хлора и йода. Комната очень походила на палату Оливера в приюте, только без ностальгических западнотехасских украшений. Ожидая, когда радиоактивные изотопы преодолеют гемато-энцефалический барьер в мозгу Оливера, Лавинги хранили молчание; из коридора доносились шаги врачей.

– Ну, вот мы и здесь, – сказал Чарли.

– Да, вот мы и здесь, – ответила Ева.

Она вытащила маленький портативный динамик, который когда-то давно украла в магазине, подключила его к своему мобильному. Боб Дилан протяжно запел первые песни с альбома Blonde on Blonde.

Опустив взгляд, Ева посмотрела на тонкие дергающиеся губы Оливера, на его пожелтевшие веки, почти прозрачные в солнечном свете, лившемся из окна, на тонкие голубые вены, напоминавшие легкую сетку, которая будто удерживала Оливера в его коже. Она гадала, что думает Оливер о первом за почти десять лет выезде из приюта. Всю дорогу до Эль-Пасо Евины мысли, словно канюки, кружили над фотографией, которую она увидела утром на обложке «Биг-Бенд сентинел». На снимке был изображен импровизированный караул, который бывшие жители Блисса устроили накануне вечером возле муниципальной школы.

Учитывая, что в Биг-Бенде новости распространялись со скоростью света, не следовало удивляться тому, что жуткий рассказ Ребекки – о Реджинальде Авалоне, об Экторе Эспине, обо всех невыразимых вещах – уже стал известен всем, но даже Еву удивило, как быстро все эти семьи и бывшие учителя переранжировали свою шкалу скорбей.

Накануне Донна Грасс и Дойл Диксон оставили Еве голосовые сообщения, приглашая ее прийти вечером к школе; теперь обложка «Сентинела» демонстрировала молебен, который Ева пропустила: прямо у школьных ворот десятка два людей образовывали созвездие своими маленькими свечками. Ева смогла разглядеть в толпе размытые фигуры миссис Шумахер, миссис Хендерсон, миссис Уолкотт и миссис Доусон. Опять все эти люди, думала Ева, глядя на снимок, но она и раньше знала, что посетителей к четвертой койке привлекал вовсе не ее сын – или, во всяком случае, не только ее сын – и не только ради ее сына люди собрались вчера вечером. Прошло почти десять лет, и каждый ноябрь на поминальных службах свечи горели все тусклее, но новые разоблачения, похожие на окончательный ответ, в последний раз привели людей в разрушенный и временно возрожденный город Блисс, чтобы поскорбеть и похоронить десятилетие скорби.

Ева уже давно разработала умственный механизм, который преобразовывал горе в более практичную ярость; но в это утро, рассматривая печальное собрание на фото, она не смогла вызвать в себе надлежащий гнев на Реджинальда Авалона. Глядя в этот коридор зеркал, она испытывала лишь головокружительное, отчаянное замешательство.

– Мы порылись немного в его прошлом, поговорили с несколькими бывшими учениками, – сказал Еве по телефону Мануэль Пас. – Честно скажу, когда я заговаривал про него с этими ребятами, они начинали сходить с ума прямо у меня на глазах. Рыдали, чуть не в обморок падали. Ужасно. Ужасно думать, как он пользовался детьми все эти годы, а никто ничего не замечал. Мы должны были заметить. И я был так же слеп, как и все, считал этого Реджинальда Авалона чуть не святым, и я правда не знаю, смогу ли когда-нибудь себя за это простить.

– Нет, – был Евин странный ответ, словно она обращалась к тем ребятам. – Это мне жаль. Жаль, что я так и не рассказала.

Эктор. Как и все в городе, Ева раньше считала этого парня человеческим мусором, словно его собственная история просто отсутствовала. Но что бы Эктор ни сделал, у него все же была своя, очень мрачная история. Несчастный, бесправный мальчик с нищим отцом и депортированной матерью, страстно желающий добиться внимания приятного, среднеобеспеченного учителя, который проявил к нему некоторый интерес. Доверившийся единственному человеку, который мог вытащить его из ада, но вместо этого сделал прямо противоположное. Однако существовала еще одна непостижимая связь: между страданиями Эктора и тем, что он совершил, – и разве можно это назвать иначе как злом? Что иное, кроме зла (высокопарное слово, в которое Ева не верила во времена до), может вызвать у мальчика желание сжечь свой мир дотла?

Конечно, на обложке «Сентинела» было не все население Блисса, а лишь несколько представителей его «белой» половины. Десятилетняя мечта Мануэля Паса об объяснении, которое исцелило бы город, сбылась слишком поздно. Смерть Эктора только усугубила несправедливость его жизни; и теперь, когда жители Блисса узнали правду о Реджинальде Авалоне и Экторе Эспине, когда закончились десять лет ксенофобских фантазий, уже почти не осталось латиноамериканцев, которым можно было бы принести извинения. «Закрыть гештальт» – это просто мольба о завершении, которое никогда не наступит, просто умное название еще одной пустой веры.

Пусть люди превратили Оливера в миф, в мученика, в символ всего, что жители Блисса не могли понять, в горькое напоминание о безумии, которое охватило мир, но Ева знала правду, всегда знала. Фантазия о том, как Оливер очнется и даст своему городу ответы, в которых все так нуждались, была просто фантазией. В действительности не существовало объяснения, почему Оливер, почему Эктор Эспина, почему все случилось именно тогда, а не в другое время. Чистая случайность превратила тихую жизнь их семьи в жутко-уникальную историю, произвольность и хаос сделали из Лавингов непостижимый символ, заставили ее младшего сына высвобождаться из истории, которая в умах людей будет навсегда связана с ним. Нет никакого «почему», Ева всегда это знала. Так как же получалось, что даже сейчас она не могла заставить себя поверить в это? Еве невольно припомнился тот давний вечер под метеорным потоком Персеид. Лежа вместе с родными в мягкой пыли Зайенс-Пасчерз, она смотрела в ясное вечернее небо, и вспышки звезд были неотличимы от вспышек на рецепторах ее сетчатки. Ева пришла в экстаз от этой мысли – как мало ее глаза смогут когда-либо постичь.