1
Июнь, 1969
— Оливер, ты болен
— Я — что?
— Ты очень болен.
Специалист, поставивший этот вопиющий диагноз, пришёл в медицину довольно поздно. Честно говоря, до сегодняшнего дня я пребывал в уверенности, что он — пекарь. Звали специалиста Фил Кавиллери. Когда-то Дженни, его дочь, была моей женой. Она умерла. А нам осталось жить и беречь друг друга — в память о ней. Так что раз в месяц я появлялся у него в Крэнстоне, чтобы сходить вместе в боулинг, выпить за компанию и попробовать какой-нибудь экзотической пиццы. Или же он приезжал ко мне в Нью-Йорк — заняться чем-то в том же духе. Но вот сегодня, сойдя с поезда, вместо обычного соленого приветствия Фил выдал:
— Оливер, ты болен.
— В самом деле? И какого же чёрта, по твоему глубоко профессиональному мнению, со мной не то?
— Ты до сих пор не женился.
Тут он замолчал, развернулся и, не выпуская дерматинового чемоданчика, направился к выходу.
В лучах утреннего солнца, стекло и бетон большого города казались почти уютными. Так что мы решили пройтись пешком с пару десятков кварталов до моей, как я её я называл, холостяцкой берлогой.
На углу Сорок Седьмой и Парка Фил обернулся:
— Что ты делаешь по вечерам?
— Ох, занят.
— Гм... Занят? Это хорошо. И с кем же?
— С «Полуночными всадниками».
— Кто такие — рок-группа, просто банда?
— Ни то, ни другое. Юристы, подрабатывающие волонтёрами в Гарлеме.
— И сколько вечеров в неделю?
— Три, — ответил я.
Некоторое время мы опять шагали молча.
На углу Пятьдесят Третьей и Парка Фил наконец нарушил молчание:
— И всё равно, четыре вечера остаются свободными.
— У меня до чёрта офисной работы на дом.
— Ага, конечно. «Нам задали много домашней работы».
Фил, похоже, относился к моим делам, без должного уважения. Пришлось намекнуть, насколько они важны:
— Я часто бываю в Вашингтоне. Через месяц слушается дело по Первой поправке. Школьный учитель...
— О, это очень благородно, защищать учителей, — восхитился Фил, и типа-между-делом добавил:
— А вот как там, в Вашингтоне насчёт баб?
— Не знаю, — я только пожал плечами.
На углу Шестьдесят Пятой и Парка Фил Кавиллери резко остановился и посмотрел мне в глаза.
— Так когда, ко всем чертям, ты собираешься снова запустить свой движок?
— Этого не случалось уже давно, — произнёс я вслух. А про себя подумал, что великий философ, написавший «Время лечит» забыл добавить, сколько именно времени.
— Два года, — сказал Филлип Кавиллери.
— Восемнадцать месяцев, — поправил я.
— Да, точно... — ответил Фил. Но севший голос выдал его. Он ведь до сих пор чувствует пронизывающий холод того декабрьского дня. Восемнадцать месяцев назад.
Всю оставшуюся дорогу я пытался разрядить атмосферу, вовсю расхваливая квартиру, которую снял после его прошлого визита.
— Так, это она и есть?
Фиг огляделся, и брови у него стали подниматься. Вообще-то всё было очень аккуратно и пристойно. Я специально нанял женщину, чтоб она прибралась тут с утра.
— Как ты называешь этот стиль? — поинтересовался Фил, — Нужник-модерн?
— Ну, — замялся я, — потребности у меня довольно скромные...
— Я скажу тебе. Знаешь, большинство крыс у нас в Крэнстоне живут как раз в таких условиях. А некоторые и лучше. Что это у тебя, за книги тут, чёрт побери ?
— Юриспруденция, Фил.
— А как ты именно с ними развлекаешься, гладишь кожаные обложки, да?
Мне всегда казалось, что уж своё право на частную жизнь я как-нибудь отстоять смогу:
— Послушай, Фил, это ведь только моё дело, чем я занимаюсь, когда остаюсь один.
— Кто спорит? Но этой ночью ты не один. Поэтому сейчас мы с тобой выйдем и пойдём устраивать свою социальную жизнь.
— Устраивать — что?
— Знаешь, я совсем не для того покупал этот замечательный костюм (на который ты, кстати, не обратил внимания) чтобы просиживать его на каком-нибудь тупом фильме. И совсем не для того сделал эту элегантную причёску, чтоб ты сказал мне, какой я привлекательный. Сейчас мы пойдём и будем развлекаться. Мы пойдём и будем заводить новых друзей...
— О какого рода друзьях ты говоришь?
— Женского рода. Давай, двинулись!
— Фил, я иду в кино.
— Чёрта с два! Слушай, я конечно знаю, что тебе вот-вот дадут Нобелевскую премию за смирение, но вот я этого не допущу. Слышишь ты? Не до-пу-щу!
Похоже, он здорово рассвирепел.
— Оливер, — рёк Филлип Кавиллери, на глазах обретая убедительность святого отца, — Я здесь, чтоб спасти твою душу и твою задницу. И ты будешь слушаться меня. Будешь слушаться?
— Да, отче. Что именно от меня требуется?
— Жениться, Оливер.
2
Мы похоронили Дженни ранним декабрьским утром. Вовремя: уже к полудню метель превратила Новую Англию в мир снежных статуй.
Мои родители спросили, не хочу ли я вернуться в Бостон с ними на поезде. Я отказался так вежливо, как умел. Объяснил, что не могу оставить Фила одного — не выдержит. На самом деле причина была в другом. Я, всю жизнь никого не терявший, нуждался теперь в Филе, чтоб научиться скорбеть.
— Пожалуйста, не пропадай, — попросил отец.
— Не буду, — я пожал ему руку и поцеловал маму. Поезд ушёл на север.
Вначале в доме Кавиллери было шумно. Родственники старались не оставлять нас одних. Потом — одни раньше, другие позже стали разъезжаться. У всех были семьи, и их там ждали. Прощаясь, каждый брал с Фила слово снова открыть булочную и вернуться к работе — единственному, что у него оставалось. Фил всякий раз бурчал что-то вроде бы утвердительное.
В конце концов мы остались одни. Не нужно было никуда идти, ничего делать: каждый завалил кладовку припасами минимум на месяц.
Сейчас, когда меня не отвлекали тётушки и кузины, я почувствовал, как мало-помалу перестаёт действовать новокаин официальных церемоний. До того я воображал, что знаю, что такое боль. Теперь понимал, что это был всего лишь первый шок. Боль только начиналась.
— Эй, а ты ведь должен был вернуться в Нью-Йорк, — вспомнил как-то Фил без особого осуждения. Я не стал указывать на факт, что его булочная тоже не выглядит обитаемой. Ответил только:
