И далее, как и в каждой такого рода грамоте, неспешно, по-хозяйски уточняли князья границы своих владений, перечисляли взаимные обязанности.
Так одолелся разлад. Но только ли вдвоём справились братья с великим искушением? В который раз уже понадобилось им и теперь мудрое наставительство троицкого игумена. Престолонаследный спор пришлось разрешать именно Сергию. Он без колебания стал на сторону великого князя, благословил новый устав преемства державы — по прямой, по сыновней линии. Устав, который и есть, собственно, основной принцип самодержавия.
«И вот, — поясняет позднейший церковный автор, — охранение этого столь важного постановления, которому не только Москва, но и вся Россия навеки обязана укреплением единой самодержавной власти, было вверено Промыслом Божиим не кому иному, как великому печальнику земли Русской Преподобному Сергию!.. Его драгоценная для нас подпись украшает и скрепляет это великое по своему значению государственное законоположение».
«Докончание» от 25 марта 1389 года явилось одной из последних грамот, которую Дмитрий Иванович скреплял своей великокняжеской печатью. Отныне жить ему оставалось менее двух месяцев.
III
Что за болезнь одолевала и одолела наконец его в ту весну? Автор «Слова о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича» (есть основания считать, что им был Епифаний Премудрый) говорит об этой болезни следующее: «Потом разболеся и прискорбен бысть вел ми, и пакы легчая бысть ему, взърадовашаяся великая княгини и сынове его радостию великою и велможа его; и паки впаде в болшую болезнь, и стенания прииде в сердце его яко и внутренним его торзатися, и уже приближися ко смерти душа его».
Приведённого отрывка, кажется, явно недостаточно, чтобы задним числом можно было по нему составить хоть какое-то подобие медицинского заключения. Правда, из слов «стенания прииде в сердце его» как будто следует, что речь идёт именно о сердечном заболевании. Можно вспомнить описание внешности великого князя московского в возрасте тридцати лет, известное по «Сказанию о Мамаевом побоище»: «Телом велик, и широк, и плечист, и чреват велми, и тяжек собою зело…» Оно вроде бы даёт представление о некоторой избыточной тучности князя, болезненной полноте. Можно вспомнить и о ранней смерти отца Дмитрия Донского, Ивана Ивановича Красного.
Всё это можно вспомнить, но всего этого недостаточно, чтобы иметь перед собой чёткую картину заболевания и доказательную причину ранней смерти. Описание наружности великого князя, приведённое выше, можно ведь толковать и так и сяк, оно вполне согласуется с представлениями древнерусского человека о телесной мощи, богатырской силище, которая и должна быть тяжкой: под такою силой дрожит и пятится боевой конь, прогибается сама земля.
Важнее о другом вспомнить. Дмитрий за прожитые десятилетия слишком утрудил себя, он этими утруждениями оказался к себе нещаден, не знал или не хотел знать тут меры. Той самой меры, мерности, которая, казалось бы, должна была составлять и во многом составляла существо его поведения как правителя «всея Руси». Начиная с детских лет, с первоначальных жизненных впечатлений и испытаний, он всегда имел дело с событиями и явлениями сверхмерными, на этом именно фоне промчались его годы: то пожарные зарева во всё небо, то ужасные своей незримостью бури моровых болезней, то чёрные ненастья междоусобиц, то суховеи ордынских набегов… Затем тяжкой, изнуряющей засухой нашёл год 80-й, и только осенью всё разрешилось великой, очищающей душу грозой. Та гроза ему, всей Руси жизнь дала новую, но и крепко оцарапала его корешками молнийных разрядов… А неподъёмная, казалось бы, затея строительства каменного Кремля? А рискованнейшие многолетние неуплаты «царского выхода» в Орду? А сожжение Москвы Тохтамышем? А огорчительное церковное неустройство? А беспокойство родительское о детях, попечение каждодневное о сиротах, вдовах, о бездомных и обиженных, о бесправных, о калеках, о голодных и раздетых, о плачущих, страждущих, пленённых… Нет-нет, княже, не в меру досталась тебе ноша (да и кому, спрашивается, пришлась бы она в меру?). Вот тут-то, княже, и корень твоего недуга: слишком многое пришлось зачинать, слишком многое сметать с пути — и всё за такой короткий срок.
Герои не умирают стариками. Их личное время уплотнено, как старинная книга, стиснутая кожаными застёжками до такой степени, что и вода не в состоянии проникнуть внутрь страниц.
В жизни куликовского вождя не было разжиженности, промежутков, необходимых для самовосстановления. За сорок неполных лет он пережил столько, что этих событий вполне хватило бы на срок, вдвое больший, — и для политика, и для воителя, и для родителя, — и осталось бы ещё изрядного лишку.
Древний жизнеописатель сказал о нём, что он был добрый и крепкий кормчий своей плоти, имея в виду его умение обуздывать себя, одолевать душевные и физические немощи. Но весной 1389 года телесный состав перестал подчиняться его воле.
Великая княгиня Евдокия была сейчас на сносях, и, чувствуя, как полнится и прибывает ещё одна жизнь внутри её, она со страхом видела, что одновременно с этим неумолимо иссякает жизнь её мужа и господина.
Они отпраздновали вместе Светлое Воскресение, больной разговелся куличом и пасхой, а красным праздничным яйцом чокнулся с детками и порадовался за них, что разбилась его крашенка. Не суевер же он, чтобы печалиться по такому поводу. Чему быть, то и будет… Теперь на воле, на солнышке, на зелёных московских горках малышня катает в траве крашеные яйца, как и он в детстве самозабвенно катал, совсем ведь недавно… Он старался сейчас быть радостным, как и подобает всем в праздник праздников, но видел: никогда в их семье весеннее торжество не сопровождалось такой внутренней скованностью, напряжённостью.
А вскоре тяжело заболел их сын Юрий. Боялись: не моровое ли поветрие перенеслось в Москву из Пскова, в котором, слышно, оно косило сейчас людей нещадно? Но обошлось с Юрием, пошёл он на поправку.
Весна преполовинилась. Остро запахли на солнце тополиные почки, а ближайшие к городу берёзовые рощи обдало зелёным туманом. В огородах жгли старую травную ветошь, ворошили заступами отогревшуюся, подсохшую землю; голова кружилась от её свежего духа, от мельтешни скворцов. Иногда порывами ветра из-за Москвы-реки доносило подоблачную звень жаворонков. Невозмутима поступь жизни, величавое спокойствие заключено во всех этих самоупоённых трелях, звяках, шорохах, дуновениях, никакой боязни за будущее.
В один из таких дней Дмитрий Иванович попросил, чтобы съездили в Троицкий монастырь за игуменом Сергием и к его прибытию собрались бы у него старейшие бояре княжого совета. Он желал составить духовное завещание и хотел, чтобы главным послухом при составлении грамоты был радонежский игумен.
Успели собраться вовремя. И опять, как всегда в таких случаях, ему важно было сейчас не торопиться, а, подобно толковому сеятелю, так рассыпать семена, чтобы ни одна борозда, ни одна пядь земная не оказалась порожней.
Московские свои владения он поделил между четырьмя старшими сыновьями. А затем распределил и княжество: Василию — Коломну с волостьми и сёлами, Юрию — Звенигород, также с волостьми и сёлами, Андрею — Можайск и округи его, Петру — Дмитров с окрестными хозяйствами; не забыл и слабого здоровьем, немощного сына Ивана, и ему выделил угодьице в меру его небольших нужд.
