Я попытался что-то возразить, но она еще не закончила.
— Я настоящая, — заявила она. — А вы?
— Увидим, — сказал я ей вдогонку. Она ушла, хлопнув дверью с такой силой, что зрительная труба затряслась на треножнике.
Я воспринял это как намек. Занял обычную позицию и поискал ее на набережной. Нигде не увидел, вернулся к своему столу и начал писать.
X Предтеча
На Эдинбургском фестивале ко мне прицепился назойливый малый, без конца задававший один и тот же вопрос: «Значит, вы не читали Андреаса Форлауфера?», а я про себя думал: «Ну, не читал; а читал ли меня Андреас Форлауфер?»
Я уже подпортил себе репутацию на фестивале, отказавшись подписать «Открытое письмо правительству Кении». Кенийцы посадили в тюрьму какого-то своего поэта. Густо покрытая веснушками дама из Уэльса в длинной накидке с капюшоном, делавшей ее похожей на угрюмую кельтскую жрицу, представилась как Бронвин Томас и всучила мне специальную подставку с зажимом и авторучку.
— Агостиньо Нето был ангольским поэтом, — сказал я. — Португальское правительство бросило его за решетку. Он стал одним из первых узников совести, судьбой которого занялась «Эмнести интернэшнл»; благодаря ей он вышел на свободу. Несколько лет спустя, уже будучи премьер-министром Анголы, Агостиньо Нето начал сажать своих политических противников, и «Эмнести» пришлось слезно просить его их выпустить. — Я улыбнулся уэльской даме, ибо она смотрела на меня так, словно собиралась прикончить на месте. — Вот одна из причин, по которой я не подпишу письмо.
— Вы рассуждаете абсолютно нелогично, — объявила Бронвин Томас.
— Нет. Мои слова просто доказывают, что поэты тоже могут становиться тиранами, — возразил я. — Председатель Мао, как вам известно, ухитрялся быть вдохновенным поэтом и одновременно тираном с изощренной фантазией.
— Другими словами, надо сидеть сложа руки?
— «Разорви его на части за стихи его худые». Узнаете? — спросил я. — Почему всякий раз речь идет о поэтах?
— Я думала, вам небезразличны права человека.
— Разумеется небезразличны. Просто я привел некоторые факты из истории вопроса.
— Тогда отчего вам не подписать это письмо? — требовательно спросила мисс Томас.
— Никогда не ставлю свою подпись под тем, чего не написал сам. — С этими словами я пошел прочь, а она что-то забормотала мне вдогонку.
Люди часто говорят писателям всякую чушь. Я понимаю: разумные вещи говорить трудно. Но почему я обязан подписывать чей-то бездарно составленный протест, или беседовать о чужом бестселлере, или обсуждать новоявленного литератора, издавшего свои путевые заметки? Не сомневаясь, что я буду благодарен за подсказки, знакомые уговаривают меня: «Вы обязательно должны это прочитать», а я всегда думаю: «Нет, не должен», хотя могу при этом улыбнуться и тщательно записать название. Я нуждаюсь в том, в чем, по-моему, нуждается любой писатель: в безоговорочной похвале. Критика никогда не приносит пользы и только раздражает. Раз вы не можете меня ободрить, тогда, будьте любезны, вообще не приставайте.
Если уж я вынужден кого-то слушать, пусть это будет человек, помнящий хоть что-либо из написанного мной, где ощутима авторская проницательность или придумана не переставшая быть смешной шутка. Как здорово, когда тебе говорят, что твоя книга не забыта, что даже воспоминание о ней продолжает доставлять удовольствие, волновать читателя. Она ни разу не переиздавалась, но тем не менее многие цитируют ее наизусть и текст звучит свежо, как прежде. И в памяти моей с новой силой воскресают давние времена, когда я был молод и полон надежд, когда мне платили гроши, а работал я как вол, и при этом лучился оптимизмом.
На британских литературных фестивалях ни от кого ничего подобного не услышишь; и это еще одна причина, по которой я их терпеть не могу. До Эдинбурга я присутствовал только на одном таком мероприятии, в Челтенхеме. Это было званое чаепитие: пропасть народу, книги — подмостки, писатели — актеры. Собаки, расхаживающие на задних лапах, — вот что я о них обо всех думал. Пользы от происходящего никому никакой не было. Публике, что явилась понаблюдать, следовало бы читать книжки сидя дома, а писателям — или писать, или заниматься чем-нибудь другим, столь же достойным, — в общем, делать что угодно, только не болтать попусту и не корчить рожи.
Оторванные от своих письменных столов, писатели выглядят такими блеклыми и жалкими, такими затравленными. Нам действительно нельзя выходить из дому и уж наверняка не стоит участвовать в литературных фестивалях, где мы служим весьма убогой рекламой собственных произведений. Прозаикам, помешанным на сексе, достаточно появиться на людях — и начинается. — «Она толстая как бочка», «Он весь в прыщах», «Она рисуется», «Он какой-то увядший». В этом мало приятного. Всякая посредственность с красивыми волосами и в хорошем костюме предоставит тысячу поводов для разочарования типа: «Я думала, он высокий», «Он сбрил бороду» или «Ой, надо же, он в желтом галстуке». Мы вынуждены пить на наших сборищах, отчего все становится еще хуже. Люди изучающе смотрят на нас, а мы, как правило, далеко не в лучшем виде. На днях одна весьма известная романистка призналась, что давно скрывает свой возраст. «Вот уже десять лет, как мне ровно сорок семь». Изящно сказано, но в чем тут суть? Естественно, работа и человеческие слабости — вещи разные. Все это означает лишь одно: гироскоп внутри нас еще продолжает вращаться и сохраняет вертикальную ось.
Что мне за дело, кто такой Андреас Форлауфер? Меня сюда совсем не тянуло. Приехать в Эдинбург я согласился лишь потому, что люблю его черные скалы и узкие улочки, его ветер и дождь. К тому же мне обещали хороший отель, где я собирался закончить некое сочинение о Роберте Луисе Стивенсоне. Отчасти меня уговорил мой издатель, отчасти… Человек тщеславен. На «круглом столе» кроме меня и двух прозаиков сидели еще несколько поэтов. Народ попался завистливый и недоброжелательный, а один, так тот был просто агрессивен.
— Я слышал, вы отказались подписать «Открытое письмо», потому что считаете Джерри Ньоки плохим поэтом.
Я только засмеялся в ответ и подумал, что слухи — это форма осуществления тайных желаний. Как вам известно, ничего подобного я не говорил.
Дискуссия продолжалась допоздна, но я активно в ней участвовал. Высказался, проклиная себя за излишние упрощения, и покинул сцену с одной мыслью: «Все. Больше я в эти игры не играю».
Словом, когда вышеупомянутый создатель книг о путешествиях, он же любитель выпить и закусить за чужой счет, начал нахваливать мне Андреаса Форлауфера, я не мог с чистой совестью возражать ему. Я заслужил, чтобы меня мучили. И ни за что не повторю этой ошибки впредь.
— Он пишет про поезда. Бывал в Африке, в Азии. Слывет по-настоящему талантливым.
— Что значит «слывет»? — удивился я. — Разве вы его не читали?
— Его не переводили на английский, но он очень популярен в Восточной Германии. Живет в Лейпциге. Мне кто-то про него рассказывал…
