Я вернулся к зрительной трубе, но на улице уже стемнело, и глаза будто подернулись пеленой. Разумеется, лучше всего было бы спокойно посидеть в баре в обществе Эррил Джинкинс, хорошенькой девушки с забавным именем. Я бы поподробнее расспросил ее о дикой природе, о местах, где никто никогда не бывал. У меня имелся целый список таких мест, да только что от него толку. Это была моя любимая тема, почти навязчивая идея: неоткрытые земли.
Рассказ получился. Это немного утешало. Утешение — одна из наград за одиночество. Рекламная поездка оказалась не совсем напрасной.
* * *
Тем не менее она еще не закончилась. Ранним утром следующего дня в номере зазвонил телефон. А когда звонит телефон и едва знакомый голос сурово заявляет: «Я внизу, в вестибюле», делается не по себе. Такое сообщение может быть чревато неприятностями.
Во-первых, пугает внезапность. Да и близость говорящего тоже. Раз звонят из вестибюля, стало быть, путь к бегству отрезан. Что остается делать? Слушать дальше.
— Так я поднимусь?
Я не знал, что ответить. Хуже всего, что сразу не сумел сообразить, чей это голос. Но потом сообразил. Хоть я и не ждал ее звонка, но все равно о ней думал. В этом было что-то неслучайное и аномальное, словно она появилась потому, что я упорно думал о ней и вызвал ее в своем воображении, как вызывают духов.
Несколько минут спустя она прикоснулась к моему дверному колокольчику. Эррил Джинкинс. Однако это уже была не та очаровательная представительница племени интервьюеров в юбке с разрезом и блузке из прозрачного шелка, и высокие каблуки не цокали, как вчера, когда она прошествовала мимо меня в благоухающем облаке и одежды ее шуршали и дразнили. Отнюдь. Она была в льняной рубашке, голубых джинсах и в сандалиях, отчего казалась меньше и проще. Шла беззвучно, не источая никаких запахов; легко уселась в то же самое кресло. Типичная девушка семидесятых: путешественница-хиппи, готовая к чему угодно. В своей уличной одежде она выглядела спокойной, хладнокровной. Вот так она одевалась в Южной Америке и в Китае.
— Какой сюрприз, — начал я. — А мне казалось, что я видел вас вчера в последний раз.
— Надо полагать, вы ошиблись.
Это было доказательством того, что Эррил Джинкинс — путешественница: она была любознательна, чтобы не сказать въедливо-любопытна; она была смела, даже чуточку нахальна. Она, конечно, напугала меня. И разве это не рискованно — вот так запросто взять и заявиться ко мне в гости?
— Чудесный день, — проговорил я. — У вас есть какое-то дело? Или пойдем в город?
Она сказала «нет». Без макияжа лицо у нее было немного другое: более тонкое и выразительное, хотя такое же яркое. Сонный взгляд, бледные губы; в ней появилось что-то девичье, чего я вчера не заметил.
— Итак, вы в самом деле не знаете, кто я?
Меня это совершенно сбило с толку.
— Мы встречались прежде?
Вместо того чтобы ответить «да» или «нет», она горлом издала какой-то звук и, в свою очередь, осведомилась:
— Вы не узнаете мои громкие, неприятные стоны, свойственные антиподам?
Я расхохотался: абсурд какой-то! О чем она говорит?
Из матерчатой сумки на ремне Эррил Джинкинс извлекла толстую книгу в бумажном переплете. На рваной обложке трудно было прочитать название.
— Сумку эту я купила в семьдесят третьем году в Афганистане. В городе Герате, если быть точной.
— Я туда ездил, — сказал я.
— Конечно ездили, — согласилась она. — Можно мне сесть? Я хочу вам прочитать небольшой отрывок.
Что-то в ее тоне побудило меня заподозрить неладное. Тем не менее я жестом указал ей на кресло, не потрудившись произнести что-нибудь любезное вроде «Будьте моей гостьей». Я не испытывал уверенности, что рад такой гостье.
Она села, открыла книгу, положила ее на колени и приступила к чтению.
— «Он сунул меня в каюту второго класса с тремя австралийцами. В подобной ситуации я потом еще не раз оказывался в ближайшие три месяца. Когда дела шли хуже некуда, когда положение становилось совсем уже отчаянным и невыносимым, я непременно попадал в компанию австралийцев. Они как бы служили напоминанием о том, что я достиг дна. Эта троица на пароме через озеро Ван сочла меня нарушителем их покоя. Они глянули в мою сторону, застигнутые во время еды: шла дележка буханки хлеба, они сгорбились над ней, как обезьяны, два парня и девушка с глазами навыкате. Когда я попросил их убрать рюкзаки с моей полки, они недовольно заворчали».
Туг, оторвавшись от текста, она с улыбкой на меня поглядела. Улыбка, однако, была откровенно презрительной.
— Это еще не конец, — объявила она.
— Не трудитесь — я все помню.
Но она пропустила мои слова мимо ушей.
— «Я плохо спал, и один раз меня разбудили громкие, неприятные стоны, свойственные антиподам. Стонала девушка, лежавшая под одним из своих пыхтящих спутников меньше чем в двух футах от меня».
Она отложила книгу.
— Той девушкой была я. Более или менее. Вы говорите, что не помните меня, однако же написали это в своем «Железнодорожном базаре».
Я сказал:
— Очень давно. Это вправду были вы?
— И мой друг. И Кевин, товарищ Энди. Мы с Энди поженились. Попутешествовали немного, а потом отправились в Дарвин. Энди работал геологом в горно-промышленной компании. Через несколько лет мы развелись. Уже потом были все остальные поездки. Но эта, через Иран и Турцию, осталась одной из лучших в моей жизни. Я была счастлива. Я не догадывалась, что вы за нами подглядываете.
О господи!
— Почему вы ни словом не обмолвились об этом вчера?
— Просто хотела поговорить с вами. И мне нужен был материал для статьи. Я знаю, что отняла у вас время. Теперь объясню зачем.
Ее взгляд стал тверже, холоднее, чисто вымытое лицо исказилось от злости. Такой я ее еще не видел. Она продолжала:
— По-вашему, люди — это насекомые, которых следует ловить и выставлять на всеобщее обозрение. Их одежду. Их манеру есть, их стоны. И если они не уродливы, вы сделаете их уродами, а если они не слишком привлекательны, вы их приукрасите для собственного удовольствия. Но самое омерзительное, самое наглое — другое. Вы уверены, что если однажды о них написали, то они уже ваши, принадлежат вам со всеми потрохами, поскольку вы налепили их на страницу.
— Абсолютно не согласен, — начал я. — То, что написано, больше не мое и никогда…
Но она уже заговорила снова, прервав меня, — бесстрашная австралийка, жаждущая оставить за собой последнее слово и удалиться.
— У каждого из нас своя собственная жизнь! Мы имеем право делать свой собственный выбор! — как мне показалось, заученно воскликнула она. — Я не принадлежу вам. Я не та, какой вы меня сделали.
