Вадим обошел стол, встал у покойника в головах, чуть приподнял простыню, наклонился и некоторое время пристально и, как мне показалось, с оттенком недоумения вглядывался в черты мертвого лица, потом увел взгляд в потолок и прикрыл глаза. Так простоял он довольно долго, едва заметно шевеля губами, и наконец, распустив пальцы, удерживавшие край простыни, как-то очень беспомощно, потерянно развел руки в стороны:
— Чудеса, да и только.
— Он что, подмигнул тебе?
— Да нет… — Вадим задумчиво почесал бороду и тускло глянул на меня. — Этого парня зовут Марк Аронович Кацнельсон.
— Ага, — согласно кивнул я. — Он из ортодоксальной еврейской семьи, и у него проблемы с Членом? И ты позвал меня сюда, чтобы предложить мне попробовать себя в качестве резника?
— А? — растерянно переспросил Вадим с таким видом, будто моя реплика пролетела мимо его ушей. — Знаешь, его родители в молодые годы побывали в Майданеке.
— М-да, — сконфуженно протянул я, втайне надеясь, что мой пассаж насчет обрезания в самом деле не долетел до его слуха.
Вадим откинул простыню.
Наверное, смерть наложила свой отпечаток на это лицо, но не узнать его было мудрено: вытянутый овал головы, короткие и жидковатые, тщательно зализанные волосы, одутловатые щеки — не хватало разве что какой-то крохотной детали, которую я тут же выудил из глубин памяти и водрузил покойнику на переносицу. Вот теперь — в воображаемом пенсне — он вполне отвечал оригиналу. Этот несчастный Кацнельсон был почти точной копией человека, известного всему миру под именем Генрих Гиммлер.
6
Заведение Вадима располагалось на территории заложенной, если не ошибаюсь, еще в середине прошлого века больницы, и оттого так покойно и уютно было в тенистом ее дворе, больше напоминавшем старый приусадебный московский парк с круглой чашей давно потухшего фонтана по центру, вокруг которого разбредались лавочки, намертво вросшие в почву своим тяжелым чугунным основанием и уютно вписанные под сень онемевшей от долгого зноя сирени, — новые корпуса отпрянули куда-то на зады больничной территории, а здесь, под охраной замерших в четком каре трехэтажных строений, высокими арками сраставшихся с основным парадным корпусом, римский портик которого опирался на белые колонны, все оставалось по-прежнему: ровное московское тепло, настоянное на запахе пыли, тополя и живой, не закатанной в чехол асфальта земли, медленно растекалось по дворику, и казалось, что тени прошлых постояльцев неслышно бродят под старыми вязами, с надеждой поглядывая на черный ажур высокой кованой ограды, за которой течет неспешная московская жизнь.
Я устроился на одной из лавок, в теня сирени, закурил — времени у меня было достаточно, потому что последние прощавшиеся, как видно из числа самых близких родственников, только начали прибывать: их машины с почтительной медлительностью вкатывались во двор, паркуясь на некотором расстоянии от моего «кадиллака», а впрочем, один из автомобилей, серебристая «мицубиси» с плавными обводами и несколько хищным передком, презрев негласные правила траурного церемониала, на приличной скорости, посвистывая покрышками на вираже, пронеслась мимо ворот, описала по дворику быстрый, круг и, подняв столб пыли, резко затормозила у одной из арок. Открылась передняя левая дверка, из машины вышла красивая женщина в просторном темном платье, в наброшенной на плечи черной воздушной пелерине, потопталась на месте, вертя головой, словно выискивая кого-то, а потом с трогательной беспомощностью втянула голову в поникшие плечи и оттого, съежившаяся, вдруг напомнила мне ту больную голубку, которую я снял когда-то с жестяного карниза под окном нашего офиса.
С минуту я наблюдал за ней. Осмотревшись, она неуверенно двинулась к входу в траурный зал морга.
Я вставил в рот сомкнутые колечком пальцы и переливчато свистнул — в ответ на призыв она, замерев на мгновение в летящем полушаге, как-то обреченно всплеснула руками, отчего просторный муар пелерины порхнул вверх, напомнив взмах птичьих крыльев, и так, удерживая черные крылья в широком распахе, она, словно сомнамбула, медленно потянулась в мою сторону, и, по мере того как подлетала все ближе, сумрак на ее красивом лице прояснялся, и он схлынул из ее темных глаз окончательно, когда между нами оставалось всего каких-то два метра.
Я тихо рассмеялся, расстегивая пуговки своего черного, как и положено Харону, пиджака, распахнул его полы.
Расстояние в пару-тройку шагов она преодолела в каком-то импульсивном, но плавно уверенном порыве, напоминавшем взлет голубки с парапета смотровой площадки на Воробьевых горах, и наконец мягко ткнулась мне лицом в грудь.
Я обнял ее.
Она ласково потерлась щекой о мою грудь, прижалась плотнее, уютно устроившись у меня за пазухой, а я, поглаживая ее по плечу, вдохнул полной грудью — вольно и уверенно, как это бывает с долго хворавшим человеком, очнувшимся вдруг от вязких пут нездоровья и понявшим, что он окончательно выздоровел.
— Пашенька… — проворковала она с таким выражением, будто мы расстались только вчера.
— А что ты тут? — спросил я, бережно усаживая ее на лавку.
— Да знаешь, у меня горе… Собственно, с этим человеком мы расстались год назад, но все-таки… — Она потрогала уголок глаза, в котором вспухла слезинка. — Он застрелился. Мне сказали, он где-то здесь лежит, в морге.
— Да-да, я слышал… В газете писали.
— Ай! — досадливо махнула она крылом. — Теперь о нем много чего пишут, гадости, гадости, гадости всякие! Грязью поливают, выдумывают глупости, на гробах пляшут! — Она вздохнула, улыбнулась беспомощно. — Но я все равно его люблю, хотя мы уже не вместе. И тебя люблю. И вообще всех.
Господи, подумал я, она так и осталась немыслимой женщиной и любит всех, кто когда-то держал ее за пазухой.
— Да, — тихо улыбнулась она, чертя пальцем мягкую линию по моей скуле, и словно в этом слабом касании угадала мои мысли. — Люблю. Странно, да?
— Вовсе нет. Просто такова твоя природа.
— Ну, обними меня.
Я опустил руку на ее плечо, притянул к себе. Она опять потерлась щекой о мою грудь.
— Я не виновата, — прошептала она. — Ты ведь сам выпустил меня из-под руки, уехал куда-то… А этот человек… Он просто протянул руку, когда мне было плохо. Ты же знаешь, я не могу одна. Мне нужно, чтобы кто-то был рядом. Кто-то держал меня за пазухой. Это, наверное, какая-то болезнь.
— Да, болезнь, — кивнул я. — У меня тоже. Знаешь, что-то вроде тропической лихорадки. Да, вот именно. Такая особая хворь — лихорадка плоти, она куда как хуже тропической, в ней я чуть было не сгорел дотла. Может, и хорошо, что ты упорхнула так быстро, всего полгода прожив в моем гнезде.
— Да? — произнесла она с полувопросительной интонацией.
— Да. Если б ты жила у меня под боком дольше, это, наверное, закончилось бы совсем скверно. Ты ведь все равно, рано или поздно, упорхнула бы. Лучше рано, чем поздно.
