он изрядно покачивался на ногах, язык его заплетался. Карапет был тоже пьян, но выглядел бодрее своего товарища. У него только сузились глаза и лицо побагровело еще более.
– Канледже! – закричал матрос внизу. – Канледже! – выставил он с лестницы свою голову в феске, заглядывая на верхнюю палубу.
Еще две-три минуты, и пароход ударился бортом о деревянную палубу и заскрипел своей обшивкой. На верхней палубе стоял слуга с подносом, рюмками и бутылками и кланялся.
– Принес? Отлично! – воскликнул Николай Иванович. – Исправный слуга. За это получишь потом хороший бакшиш. Ну, господин ага, пожалуйте!.. Же ву при, мосье бей… Выпьемте! – обратился он к евнуху. – Мы теперь пьем за Азию. Легонькое… с лимонадцем… Дамское… Даже дамы пьют.
Евнух кланялся, прикладывая руку к чалме и к сердцу, и благодарил, но Николай Иванович не отставал и лез к нему со стаканом. Евнух взял стакан, пригубил из него и поморщился.
– Залпом, залпом, Мустафа Махмудыч… Вот так… За Азию! Люблю Азию!
И Николай Иванович, и Карапет выпили свои стаканы. Евнух еще пригубил и отставил стакан, поместив его около себя на скамейке.
– Эх! А еще дамский кавалер! – крякнул Николай Иванович. – Ну да ладно. Все-таки с евнухом пил и сегодня напишу об этом Василию Семеновичу в Питер.
А пароход отваливал от азиатского берега и направлялся к европейскому, к последней пристани перед Черным морем, где рейс его уже кончается и от которого он должен идти обратно в Константинополь.
Вот и пристань. Стаканы опять наполнены. Перед этой пристанью Николай Иванович уж закричал «ура» и залпом опустошил стакан. Евнух захихикал и тоже пригубил из своего стакана.
На восторженное ура с нижней палубы на верхнюю стали подниматься турки в чалмах, спрашивали, в чем дело, и, получив от евнуха ответ, удивленно осматривали Николая Ивановича, бормоча между собой что-то по- турецки… Слышались слова: «урус… московлу… руссиели». Расхаживающий по палубе в шапке на затылке Николай Иванович стал их приглашать выпить.
– Урус и османлы[84] – друзья теперь, а потому надо выпить, – говорил он им. – Карапет! Переведи.
Армянин перевел. Турки скалили зубы и только улыбались. Но один из них, старик с подстриженной бородой, взял стакан и стал пить. Николай Иванович пришел в неописанный восторг и лез к нему целоваться.
– Карапеша! Друг! Какой человек-то он душевный! Не похоже, что турок! – восклицал он. – Ах, как жалко, что мы их били в прошлую войну! Скажи ему, Карапеша, по-турецки, что я жалею, что мы им трепку задавали.
Армянин перевел. Турок радостно закивал и допил свой стакан. Николай Иванович жал ему руку, увидал четки на руке его и стал их просить на память, тыкая себя в грудь. Турок дал. В обмен Николай Иванович презентовал ему брелок со своих часов с какой-то скабрезной панорамой.
Пароход давно уже шел обратно в Константинополь, заходя на пристани европейского и азиатского берегов. Стаканы то и дело пополнялись. То и дело слышались восклицания: «За Европу! За Азию!» Николай Иванович был уже так пьян, что путал берега и пил «за Азию», когда они были в Европе, и наоборот. Турок не отставал от него и от армянина и был уже тоже изрядно пьян. У пристани Буюкдере он указал на летний дворец русского посольства и пожелал выпить за русских. Когда армянин перевел желание турка, Николай Иванович опять закричал «ура!».
Подъезжая к Константинополю, близ пристани Кендили, турок сидел уже в барашковой шапке Николая Ивановича, а тот в феске турка и называл его Махмудом Магометычем.
Вечерело. Садилось солнце и косыми своими лучами золотило постройки на берегах. Становилось сыро. Евнух давно уже ушел в каюту, но тройственная компания ничего этого не замечала. Карапет и Николай Иванович забыли даже про Глафиру Семеновну, но перед самым Константинополем она напомнила им о себе, и только что пароход отчалил от пристани Скутари и направился к европейскому берегу, показалась на палубе в сопровождении евнуха. Увидав бутылки и стаканы, стоявшие перед мужем, она вспыхнула и стала швырять их в море. Турок разинул рот от удивления и не знал, что ему делать. Видя ее в сопровождении евнуха, он ее принял сначала за турецкую даму и заговорил с ней по-турецки в строгом тоне, но когда армянин объяснил ему, что это жена их собутыльника, умолк и поклонился.
– Глашенька! Глашенька! Матушка! Голубушка! Зачем так строго? – бормотал коснеющим языком Николай Иванович, испугавшийся рассвирепевшей супруги.
– Надо строго! Иначе нельзя с пьяницами! – отвечала она, схватила опроставшийся поднос и его швырнула в море.
Николай Иванович умолк. Присмирел и турок. Он тотчас же отдал барашковую шапку Николаю Ивановичу, а от него взял свою феску, отвел армянина в сторону и спрашивал его по-турецки:
– Неужели всегда так поступают русские дамы со своими мужьями?
Армянин сообщил турку что-то в оправдание Глафиры Семеновны и сообщил его вопрос Николаю Ивановичу. Тот отвечал:
– Переведи ему, что по-русски это называется: удила закусила.
А пароход входил уже в залив Золотой Рог.
– Можешь ли на своих ногах дойти хоть до верхней площадки моста? – строго спросила мужа Глафира Семеновна.
– Душечка, я хоть по одной половице пройду… Даже хоть по канату… Я ни в одном глазу.
Он поднялся со скамейки, покачнулся и снова шлепнулся на нее. Жена только покачала головой.
Перед армянином стоял слуга и требовал рассчитаться.
– Давай сюда, дюша мой, золотой меджидие, – обратился армянин к Николаю Ивановичу и, получив деньги, стал рассчитываться со слугой.
Слуга кланялся и просил бакшиш у Николая Ивановича.
– Дай ему серебряный меджидие, и пусть он поминает петербургского потомственного почетного…
Николай Иванович не договорил своего звания. Язык отказывался ему служить.
Вот и Константинополь. Причалили к пристани у Нового моста.
– Ну-с… Ползите наверх, – обратилась Глафира Семеновна к мужу. – А вы, господин хозяин, можете нанять нам извозчика и доставить нас к себе на квартиру? А то прикажите матросу.
– Я, мадам, барыня-сударыня, все могу… Я, дюша мой, совсем не пьян, – уверял Карапетка. – Я, сердце мой…
Он взял Николая Ивановича под руку и стал выводить на пристань.
Через минуту они ехали по мосту в коляске. Армянин сидел на козлах. Супруги ехали молча. Николай Иванович дремал. Но перед самым домом, где они жили, Глафира Семеновна сказала армянину:
– Завтра мы уезжаем в Россию, но сегодня вечером, если только вы хоть на каплю вина будете соблазнять моего мужа, я вам глаза выцарапаю. Так вы и знайте! – закончила она.
Прощание
Извозчичья коляска, запряженная парою хороших лошадей в шорах, спускалась по убийственной из
