ходит вместе с папаней, а иногда туда и корчагу пива прихватывают...
Конечно, самую чуточку до сих пор удивлялся легонько: мамане шесть раз по шесть, а папаня на два годочка старше, и женаты уж двадцать лет, неужели не наскучили друг другу? Судя по этаким взглядам, не заела их скука...
Покончив с последней вишней, он встал и, как полагалось, степенно сказал:
— Благодарю за пропитание, маманя. Посуду за собой вымыть?
Обычно маманя только радовалась, когда он избавлял ее от доли кухонных забот, но сейчас, как он и думал, ответила с некоторым облегчением:
— Не надо, я сама вымою, мало сегодня посуды...
— Спокойной вам ночи и благолепных снов, — сказал Тарик.
— И тебе того же, — отозвались папаня с маманей определенно рассеянно, не глядя на него.
Поплотнее прикрыв кухонную дверь, сделав три шага и войдя в свою комнату, Тарик поневоле ухмылялся. Хорошо предвидел дальнейшее: сейчас папаня споет парочку других песенок, какие при детях не поют, не то чтобы совсем непристойных, но озорных, насчет иного тесного общения меж мужчиной и женщиной, потом подсядет к мамане, положит ей руку на колено, а другой руке тоже найдется занятие. Именно такую картину он застал, еще будучи не самым старшим Недорослем, в такой же не праздничный, но и не обычный ужин, заглянув в приотворенную дверь кухни. (Тогда по глупости годочков он подумал, что это папаня маманю так наказывает, а потому убрался на цыпочках, чтобы и ему под горячую руку не перепало.) А потом они уйдут в спальню, и посуда до завтра останется невымытой.
Что же, решиться наконец? Не первый раз подступало искушение, и снова возникала убаюкивающая совесть мысль: пакостно подглядывать за родителями в щелочку меж занавесками или в приоткрытую дверь, а этак вот — словно бы совсем другое.
О таком ни в одной негласке ничего не сказано, так что совесть может дрыхнуть, и уж это никак не мозгоблудство...
Почти решился, но все же медлил. Солнце давно село, и в комнате было темновато, но он не стал пока что возиться с лампой — она ему не скоро понадобится, а чтобы рассматривать кинжал, света достаточно...
Открыв шкафчик, он глубоко запустил руку в самое нижнее отделение, вытащил лежавший у самой стенки тяжелый сверток и, присев на застеленную постель, развернул холстину. В который раз это видел — и всегда ощущал нешуточное восхищение...
На коленях у него лежал кинжал длиной чуть ли не в пол-локтя, в черных ножнах из великолепной гуфти, ничуть не потертой, с золоченым затейливым наконечником, такими же двумя полосами посередине и еще одной, широкой, под эфесом, украшенной на внешней стороне шлифованным железным камнем — натуральным драгоценным самоцветом, а не стеклянной фальшивкой. Рукоять ухватистая, с выгнутым чуточку вниз перекрестьем, позолоченная, покрытая сложными узорами, украшена таким же самоцветом, но гораздо больше.
Тарик осторожно вытянул из ножен кинжал. Двустороннее лезвие бритвенной остроты, по нему мелкие причудливые разводы (знаменитая талуарская сталь, ага), а от рукояти до жала — глубокая серебряная чеканка, сплетавшаяся в затейливую сеть.
Встав с кровати, Тарик сделал несколько выпадов, рубанул пару раз. Знал, что получается неуклюже, но остановиться не мог — была в кинжале завораживающая прелесть, не позволявшая выпустить его из рук...
Кинжал втихомолку от родителей подарил старший брат, три месяца назад приезжавший на побывку по легкому ранению с короткой алуатской войны, где алуатцы в который раз получили по зубам. Достался он ему после стычки у какой-то крепости от тамошнего офицера («Он все равно не возразил, ему любое оружие было уже ни к чему», — сказал братан, улыбнувшись так, что
о
у Тарика холодок прошел по спине). На всякий случай — чародеев у этих алуатцев немерено, всякий знает, — кинжал был сбрызнут святой водой, но черной сути не оказал, так что Тарик может не беспокоиться...
Один-единственный раз он носил под блузой кинжал на старую мельницу, вызвав восхищение ватажки. Чуточку перетрусил, признаться: регламенты насчет оружия известны. Такие кинжалы дозволено носить только дворянам и Стражникам денежных домов — вроде того, в порту. Горожанам дозволено держать дома оружие не длиннее локтя, а носить разрешено только складешки самое большее в четверть локтя (так что придирания Стражников насчет «ширины ладони» — их собственный произвол, этакая негласка). По годочкам тюрьма Тарику нипочем не грозила, а вот строгая Воспиталка — запросто, и уж розги перед этим — непременно. Даже если бы ограничилось парой подзатыльников, то Хорек забрал бы притягательную вещицу себе (а он, скотина, так и поступил бы, чтобы не отдавать начальству), и кинжал безвозвратно уплыл бы из рук, что огорчительно...
С безмерным сожалением Тарик завернул кинжал в холстинку и упрятал на прежнее место — времечко поджимало, он наконец решился. Ни папаня, ни маманя никогда не стали бы шарить в его шкафчике, так что тайным владельцем прекрасного оружия быть еще долго...
В сгущавшихся сумерках принес тяжелый стул, поставил его перед стеной, отделявшей его комнату от родительской спальни, и расселся, словно в балагане (так, собственно, и было). Уже привычно поднял руки с растопыренными пальцами и сделал что-то, чему не пытался найти слов в человеческом языке. Сам он называл это «убрать стену» — за неимением лучшего, все равно никому не нужно ничего объяснять...
Как всегда, то ли почудилось, то ли нет, что по спине к затылку прошла теплая волна, словно горячей банной рукавицей погладили — сухой, без воды и мыла, — а волосы легонько взвихрил порыв неизвестно откуда взявшегося ветерка. Меж растопыренными пальцами зажглось синеватое сияние, в отличие от пламени холодное, неощутимое, не причинявшее ни малейшей боли, — и тут же пропало. Все. Теперь можно положить руки на колени и смотреть, зная, что на той стороне тебя не видят, не подозревают, что стена исчезла: она исчезла только для тебя...
Родительская спальня ярко освещена стеклянным шаром большой лампы — сразу видно, туда щедро сыпанули «огневика» так, чтобы хватило на пару часов. На широкой родительской постели сидел Матрос... нет, это, конечно, был папаня, откуда тут взяться постороннему Матросу? Просто папаня одет Матросом, собравшимся погулять на берегу: штаны с раструбами из тонкого сукна, а не парусины, тельник в разноцветных ромбах (только без названия корабля на груди), разве что босой и без носков, а ведь Матросы всегда надевают на берег синие носки, это у них выпендреж такой.
Мамани нигде не видно. Но вот распахнулась узкая дверь оде-вальни, крохотной комнатушки с единственным окошечком
