четырьмя щелчками ножниц обрезает их и сует в свой карман.
Эрман смотрит на часы.
– Пошли! – командует он. – Пора.
Королева встает, шатается, удерживает равновесие и направляется к двери. Но в тот момент, когда собирается шагнуть через порог, она вздрагивает, боль скручивает живот, ее жалкое тело напоминает, что оно пока еще живо. Она смотрит на своих тюремщиков, краснеет и бормочет:
– Господа, мне нехорошо, я бы хотела…
Присутствующие поняли. Эрман делает Сансону знак развязать руки приговоренной.
– Сюда, – говорит Фабрисиус.
Мария-Антуанетта входит в темный чуланчик в левом углу и присаживается на корточки…
…Половина Парижа не ложилась. В пять утра барабан пробил в каждой секции, вся вооруженная сила на ногах, тридцать тысяч человек образуют живую изгородь вокруг Консьержери. Море красных колпаков и карманьол затопило парадный вход парламента; любопытные гроздьями висят из окон, цепляются за ворота, оседлали балюстрады и оккупировали крыши.
В одиннадцать часов раздается команда, воздух наполняется глухим гулом. Ворота открываются. Вот она! Под аркой появляется королева, вся в белом, с гордо поднятой головой; за ней идет Сансон, держащий за конец веревку, связывающую ее руки, рядом с ним шагает кюре Жирар.
Мария-Антуанетта ищет глазами карету, которая ее повезет, и еле сдерживает дрожь отвращения: перед ней стоит телега, грязная по самую ось, запряженная белой лошадью, которой правит мужчина в синей блузе; ни сена, ни соломы на полу, полено вместо скамьи.
– Мадам, – обращается к ней кюре Жирар, – для вас настал момент вооружиться мужеством.
– Мужеству, – парирует она, – я научилась так давно, что не боюсь, что сегодня мне его не хватит.
Она направляется к телеге. Сансон проходит вперед, чтобы поддержать ее, но она отказывается от его помощи, сама поднимается по четырем ступенькам лестницы и хочет перешагнуть через скамейку, чтобы сесть лицом к лошади. Палач жестом останавливает ее и указывает, что она должна повернуться в обратную сторону. Она подчиняется, а Сансон тем временем тоже залезает на телегу. Сансон стоит, прислонившись к борту телеги, его помощник расположился дальше. Оба с непокрытыми головами, треуголки в руках.
Дернувшись, телега трогается с места, эскортируемая отрядами парижских секций и конными жандармами. Утро холодное, бледное солнце иногда пытается пробиться сквозь облака. Процессия медленно двигается в тягостном молчании: ни шепота, ни крика, ни оскорбления. Множество людей молча, с жадностью следят за королевой. Она держится прямо, словно окаменела, кровь окрашивает ее щеки и наливает глаза, ресницы неподвижны, пряди волос, выбившиеся из-под чепца, свисают на смертельно бледное лицо. Она выглядит спокойной и равнодушно обводит взглядом национальных гвардейцев, собравшихся у окон зевак, трехцветные полотнища и надписи на домах.
На улице Сент-Оноре толпа становится агрессивной, раздаются крики:
– Да здравствует республика! Долой тиранов! Дорогу Австриячке! Дорогу вдове Капет!
Женщины аплодируют актеру Грамону, который, в шляпе с перьями, нарядный в своем мундире офицера Национальной гвардии, гарцует на коне вокруг телеги. Внезапно напротив монастыря ораторианцев приговоренная замечает в толпе поднятого матерью ребенка, посылающего ей воздушный поцелуй. Она краснеет и закрывает глаза, чтобы удержать слезы. Неужели она покажет тысячам зрителей, следящим за каждым ее движением, свою слабость? Только бы Бог не позволил ей доставить им это удовольствие! Она напряглась, и мало-помалу ее лицо возвращает невозмутимость.
Телега едет, минует Дворец Равенства, подъезжает к церкви Сен-Рок и останавливается. Надо, чтобы королева «подольше готовилась к смерти». Ступени церкви черны от народа; здесь гражданка Лакомб со своим женским батальоном пикинеров. Осужденную встречает яростный шквал смешков, шуток, оскорблений:
– Эгей! Шлюха, это тебе не твои трианонские подушки.
Королева делает вид, что ничего не слышит. В ста шагах дальше, в Якобинском переулке, она замечает большую вывеску: «Мастерская республиканского оружия, чтобы истреблять тиранов». Решив, что неправильно прочитала, она поворачивается к кюре Жирару и взглядом спрашивает его, но священник вместо ответа лишь поднимает маленькое распятие слоновой кости. В этот момент Грамон, едущий впереди процессии, поднимается на стременах и, размахивая саблей, кричит, повернувшись к телеге:
– Вот она, гнусная Антуанетта!.. Ей конец, друзья мои!
Его слова встречает варварский рев.
В полдень кортеж въезжает на площадь Революции. Эшафот воздвигнут возле Пон-Турнан, у подножия статуи Свободы. Мария-Антуанетта его еще не видит. Ее чуть туманящийся взгляд задерживается на Тюильри. Деревья в саду осыпаны золотом, неяркий свет ласкает воду бассейнов, опавшие листья на аллеях и окутывает дворец светлым шелком. Приговоренная смотрит на балкон, на котором двадцать лет назад старый маршал де Бриссак представлял юную дофину радостно приветствующему ее народу: «Мадам, там двести тысяч влюбленных в вас»; она видит окна комнат, в которых она была свободна. В то время рядом с ней были ее дети, к ней еще обращались уважительно. Там Аксель заключил ее в свои объятия перед тем, как покинуть навсегда. Эти последние воспоминания королевы набежали, чтобы тоже присутствовать при ее смерти. Она страшно бледнеет, ее сердце выдерживает слишком тяжелый груз, ее колени дрожат. Еще немного мужества! Слева прошлое, справа… она поворачивает голову и замечает гильотину.
Телега остановилась. Вперед! Через несколько минут ее страдания закончатся. Она, как и при посадке, без посторонней помощи сходит на землю и направляется к эшафоту не скользящей походкой богини, а деревянным неровным шагом, как будто подошвы прилипают к земле. Поднимаясь по лестнице, она наступает на ногу Сансону, тот вскрикивает. Она оборачивается.
– Месье, – говорит она, – я прошу у вас прощения.
Достигнув верхней ступени, она спотыкается, с одной ноги спадает туфля, которая падает на землю. Она продолжает путь, хромая, вдруг завороженная отверстием, в которое приговоренные кладут голову. Вокруг гильотины происходит схватка. Женщины, «лизальщицы гильотины», составляющие обычную стражу машины смерти, работая локтями, пробираются в первый ряд, растрепанные, с горящими глазами, вытягивают шею, чтобы не пропустить ни мгновения зрелища. Тысячи поднятых кулаков посылают последнее проклятие той, что должна сейчас умереть, все рты, искривленные в гримасе ненависти, готовы издать радостный вопль.
Сансон надавливает руками на плечи Марии-Антуанетты. Движением головы королева сбрасывает чепец, потом поднимает глаза к небу. Палачи укладывают ее на доску; слышен свист веревок, которыми ее привязывают; доска падает, скользит вперед… молниеносный блеск ножа, глухой удар, все кончено!
К облакам несется истерический вопль: «Да здравствует республика!» Сансон медленно обходит эшафот и, держа ее за волосы, показывает народу окровавленную голову, веки которой еще моргают. На часах четверть первого.
Очень скоро Эбер напишет для своей газеты отчет о казни. Дрожа от радостного возбуждения, он выведет пером: «Самая великая радость из всех радостей Папаши Дюшена в том, что он видел собственными глазами, как голова самки Вето отделилась от ее потаскушьей шеи.
