мое последнее раскаяние, как и прежние, и по милосердию своему и доброте примет мою душу. Я прошу прощения у всех, кого знаю, и у Вас, сестра, особенно, за все огорчения, которые, сама того не желая, могла доставить. Я прощаю моим врагам то зло, что они мне причинили. Я прощаюсь с моими тетушками, со всеми братьями и сестрами…»
Мария-Антуанетта остановилась, словно перед пропастью, и думает обо всех тех, кто в последний момент агонии видит склонившиеся над ним лица, чувствует на влажном лбу нежное и встревоженное дыхание, слышит звуки дома, где все стараются защитить его от смерти. А она будет совсем одна, и ребенок не сожмет ее руку в своей, и никто не закроет ей глаза. Она будет видеть лишь лица, на которых ее смерть вызовет только радость; жесты, окружающие ее, не только не станут пытаться отогнать от нее смерть, напротив, будут призывать ее на нее. «Никого!» – шепчет она. И в этот момент появляется тень, приобретающая очертания: Ферзен!
В этот час, когда жизнь собирается ее покинуть, она меньше думает о себе, чем о нем, о боли, которая скоро разорвет его душу. Ей хотелось бы попросить у него прощения за те страдания, что она ему доставит; по крайней мере, она должна попытаться, не выдавая себя, в нескольких словах, смысл которых поймет лишь он один, передать, что последняя мысль мученицы была о нем. И вдруг сердце не выдерживает и слезы падают на место, где она хотела написать свое прощание любящей женщины, как будто выдавая ее истинное намерение:
«…У меня были друзья; мысль, что я навсегда разлучаюсь с ними, и их беды – одно из самых сильных сожалений, которые я уношу с собой, умирая: пусть они хотя бы знают, что до последних мгновений я думала о них.
Прощайте, моя добрая и нежная сестра, лишь бы это письмо дошло до Вас! Помните обо мне; от всего сердца целую вас и моих бедных и дорогих детей. Господи! Как же тяжело покидать их навсегда! Прощайте! Прощайте! Дальше я буду занята лишь своим духовным долгом. Поскольку я не свободна в своих поступках, возможно, ко мне приведут священника; но я решительно заявляю здесь, что не скажу ему ни слова и буду обращаться с ним как с существом, совершенно для меня посторонним».
Мария-Антуанетта поднимает мокрое от слез лицо. Она закончила. Последние узы, связывающие ее с кем бы то ни было на земле, оборваны. Она на мгновение опускается на колени, потом поднимается и в одежде падает на кровать, головой к окну, за которым рассвет потихоньку стирает ночь. Жандармский офицер, стерегущий ее, сидит в углу камеры и делает вид, что спит.
…В шесть часов дверь открывается, Мария-Антуанетта вздрагивает: неужели за ней уже пришли? Нет, это Розали Ламорльер.
– Мадам, – говорит молодая женщина, – вы ничего не ели вечером и почти ничего за весь день. Что вы желаете на завтрак?
– Девочка, – отвечает королева, – мне ничего не надо.
Служанка настаивает:
– Вам необходимо подкрепиться, мадам, позвольте мне принести вам что-нибудь. У меня в печке теплый бульон и вермишель.
Мария-Антуанетта побоялась обидеть девушку, выказывавшую такую преданность.
– Хорошо, Розали, принесите мне бульон, а потом помогите одеться.
Розали уходит и возвращается с супом. Королева садится на кровать и с трудом проглатывает несколько ложек.
– Больше не могу, – говорит она, отодвигая котелок.
Она встает, заходит в угол и делает служанке знак встать так, чтобы офицер не видел, как она будет переодевать белье. Она сама разворачивает сорочку, спускает и снимает платье. В этот момент жандарм приближается, облокачивается о подушку и смотрит на нее. Мария-Антуанетта быстро набрасывает на голые плечи платок.
– Во имя порядочности, месье, – мягко просит она, – отвернитесь.
– Не могу на это согласиться, – отвечает офицер. – Мне приказано не спускать с вас глаз…
Мария-Антуанетта вздыхает, надевает свою последнюю сорочку и начинает одеваться. Она надевает белую нижнюю юбку, белое пикейное платье, повязывает на шее одноцветную муслиновую косынку. Розали надевает ей на голову батистовый чепчик без траурных оборок и крепа; она оставила черные чулки и черные башмаки на высоких каблуках. Закончив туалет, берет рубашку, испачканную частыми кровотечениями, аккуратно скатывает ее и засовывает в углубление в стене, за кусок обоев. Она готова и вновь вытягивается на кровати.
В семь часов входит Бо.
– Мадам, – говорит он, – парижский кюре спрашивает, хотите ли вы исповедаться.
– В Париже нет кюре, – бормочет она.
Священник в мирском платье подходит, кланяется и представляется:
– Мадам, я – аббат Жирар, кюре церкви Сен-Ландри на Сите, я пришел предложить вам мои услуги.
Мария-Антуанетта качает головой:
– Благодарю, мне никто не нужен.
– Но, мадам, – замечает кюре, – что скажут, когда станет известно, что вы отказались от помощи церкви в эти последние минуты жизни?
Губы королевы кривятся.
– Вы скажете тем, кто с вами об этом заговорит, что я полагалась на милосердие Господне.
Аббат Жирар продолжает настаивать:
– Вы не желаете, чтобы я вас сопровождал?
– Делайте что хотите, – отвечает королева и, не обращая больше внимания на священника, возвращается к своим мыслям и молитвам.
Восемь часов. В коридоре начинается гомон – это за ней пришли комиссары. Между двумя рядами жандармов они ведут ее в канцелярию, где судьи и секретарь Фабрисиус, в головных уборах, ждут ее.
– Вам будет зачитан ваш приговор, – объявляет Эрман. – Будьте внимательны.
– Это излишне, – отвечает он. – Я его слишком хорошо знаю.
– Не имеет значения, – говорит Коффиналь. – Он должен быть вам оглашен вторично.
Мария-Антуанетта подчиняется и опускает голову. Судьи снимают шляпы, и Фабрисиус начинает чтения. Когда он заканчивает, в дверном проеме возникает тень. Королева видит великанского роста мужчину, обратив в первую очередь внимание на его огромные руки, узловатые и красные. Она никогда раньше его не видела, но сразу узнала, как животные издалека чуют кровь и приближение смерти. Это палач.
– Как вы рано, месье, – обращается она к нему. – Вы не могли бы немного повременить?
– Нет, мадам, – отвечает Сансон. – Мне было приказано явиться сейчас.
Он достает из кармана толстую веревку.
– Протяните руки.
Мария-Антуанетта отшатывается. Неужели ее заставят пережить и это унижение?
– Зачем связывать мне руки? – бормочет она. – Людовику XVI руки не связывали…
– Исполняй свой долг, – приказывает Сансону один из судей.
– О боже! – стонет приговоренная.
Палач берет ее руки, грубо заламывает назад и связывает исхудавшие запястья.
Мария-Антуанетта кусает губы, чтобы не закричать, и поднимает к потолку полные слез глаза. Но Сансон не оставляет ей никакой передышки; он усаживает ее, снимает чепец и, взяв в пригоршню ее волосы,
