Говорим мы с ней на иврите, русского она практически не знает. Только некоторые слова, не скажу какие. Тоже интересный экспириенс, о котором никогда и подумать не могла — я буду разговаривать с собственной внучкой на иностранном языке. Странно, правда?
Дедушке Леше недавно исполнилось семьдесят. Забавно, когда твоему мужу восьмой десяток. Ну так и баба Таня уже не девочка и даже не женщина — просто молодящаяся старушка далеко за шестьдесят. Вообще-то, конечно, скорее старушка под семьдесят, но до этого надо еще пару лет дожить, так что дайте бабушке пококетничать. Никогда не думала, что доберусь до такого возраста. В двадцать, когда я родила Катьку, высчитывала, сколько будет ей, когда мне стукнет сорок — это казалось далеким и весьма преклонным возрастом. Если учесть, что моя сексуальная жизнь бурно расцвела именно после сорока, то понятно как жестоко я ошибалась. Машину, кстати, водить я тоже только после сорока начала. А Дита — в восемнадцать. Я до сих пор боюсь на трассу выезжать, а эта гоняет только визг стоит. Еще и мотороллер себе купила, чтобы по пробкам не мотаться. Теперь бабушке и из-за этого дурацкого мопеда трястись. Будет мне покой хоть когда-нибудь?
О чем это я? А, ну да, про возраст. Мне казалось, что шестьдесят — это уже настоящая старость. Но ничего, бегаю еще. Говорят, сегодняшние шестьдесят — это пятьдесят двадцать лет назад. Ну, не знаю. Чувствую себя все равно не больше, чем на сороковник.
И при этом дождаться правнуков хочу. Судя по тому, с какой скоростью Дитка меняет одного парня на другого, думаю, недолго осталось ждать-то. И тогда уже Катюха моя в свои сорок с небольшим станет бабушкой. Семейная традиция опять же!
А поделом ей. Правильно говорят: внуки — мстители. Так что Дита Катьке за меня отомстит по полной, за все мои горести. И за вечное «ой, мать, перестань!», и за бегство из родного дома, и за все те бессонные ночи, что я провела, думая о ней и о том, как мне хотелось бы, чтобы она была счастлива. Жалко, что Фаня не увидела моих ни дочку, ни внучку, в ее честь названную. Они бы ей обязательно понравились. И она им.
Нельзя умереть, не увидев Одессы, говорила Фаня. Я долго собиралась, но не решалась: мне казалось, что я, наслушавшись столько рассказов об этом прекрасном городе, разочаруюсь, увидев его полуразваленные дома, разбитые тротуары и замерший в бездействии порт. Ничего подобного. Леха со мной не поехал — его Эден снова забрала к себе в Лондон, заниматься очередным безумным проектом. Я-то хотела подгадать под нашу с ним серебряную свадьбу, но раз выпала такая возможность, то купила билет на самолет, заказала гостиницу поближе к центру и окунулась в очередное свое приключение, неугомонная я бабка.
В Одессу я влюбилась сразу же, как только, отоспавшись от перелета, вышла рано утром на Екатерининскую, с изумлением обнаружив, что гостиница моя находится впритык к легендарному кафе Фанкони. Да-да, тому самому: «Тут подошел маркер известный Моня, о чей хребет сломали кий в кафе Фанкони». Прошла квартал — и вот она, не менее легендарная Дерибасовская, на которой открылась увековеченная песней пивная. Еще квартал в другую сторону — и вот она я, бабушка-старушка, стою на Дерибасовской, угол Ришельевской, где у моей предшественницы семеро налетчиков отняли честь. Оказывается, это все существует!
Существует знаменитый Дюк, который оказался совсем маленьким, а на картинках казался таким огромным! Существует знаменитая лестница, по которой Эйзенштейн запустил детскую коляску, разорвав сердца миллионов людей, ужаснувшихся гибели младенца. Кто только потом не копировал эту сцену! Я заставила себя спуститься по этой лестнице, хотя мне уже тяжеловато совершать такие подвиги. Но спуститься-то я еще могу, это ж не подниматься. Прошла к пирсу, за которым плескалось Черное море, постояла, мурлыкая «Есть город, который я вижу во сне…» Да, Фаня, как всегда, оказалась совершенно права: Одессу нельзя было не увидеть. Какое счастье, что я наконец могу пройтись Приморским парком, поглазеть на уличных музыкантов у Оперного… Да и в сам театр сходить, неважно, что там «сегодня дают», просто, как говорила моя бабуля, если не был в Одессе — не видел в этом мире ничего, а если не был в Одесском оперном — не видел Одессы.
Я долго собиралась с духом, чтобы отправиться на улицу Ремесленную, там, где она встречается с Малой Арнаутской. Нет больше Ремесленной, есть улица Осипова, на которой, как и раньше, расположено несколько синагог. Почему несколько? Мне еще в Израиле объяснили, что у каждого уважающего себя еврея должна быть синагога, в которую он ни ногой!
И я все оттягивала и оттягивала поход к дому, где жила и выросла хорошая еврейская девочка Фанни Рубинштейн. Боялась, что захлестнут меня эмоции, не девочка уже. Но надо было пойти. Обязательно. Приехать в Одессу и не поклониться этому знаковому для меня месту?
Так что в последний день перед отлетом я отправилась на улицу Осипова. Пешком, благо недалеко. На углу Малой Арнаутской стоит большой зеленый дом, а напротив… Да-да, напротив — облупившееся двухэтажное здание, покосившийся, но застекленный деревянный балкон, на который и смотреть-то страшно, не то, что ступить на него. Тут и жила моя бабуля. Впрочем, тогда еще не бабуля, а девочка-подросток с пышными кудрями. А вот и она, кстати! Из подворотни вышла, нет, скорее, выбежала симпатичная девчонка, направилась ко мне и, проходя мимо, залихватски подмигнула. Фаня! Да нет, просто похожа. Этого же не может быть, правда? Кстати, куда эта девочка делась? Только что тут была! Исчезла.
— Фаня! — позади меня прозвучал строгий мужской голос и одновременно женский удивленный крик:
— Фанечка!
Я обернулась. На улице стояла пара пожилых евреев, с удивлением смотрела на меня.
— Фаня! Ты что, не узнаешь?
Конечно, я узнала папу и маму. Постарели немного, но все такие же, и шляпа у папы знакомая, и мамин платок, без которого она на улицу не выходила.
— Ты почему тогда сбежала? Почему не сказала ничего? — старый меламед Хаим как всегда суров, но я чувствовала, как расплываются в улыбке мои губы, как тепло становится в животе и радостно на сердце, ринулась к ним.
— Мамэ! — мама Сима заплакала, обняла меня, стала гладить мои кудри, целовать, сжимать мое тонкое хрупкое тело.
— Татэ! — папа Хаим позволил себя поцеловать, даже приобнял, но не удержался:
— Почему ты сбежала? Мы же с ума сходили тут, почему вы никогда не думаете о родителя? Почему?!
— Татэ, —
