– безмоленный, погубленный… Коли еще не откликнулся…
Итак, и Николай скончался дома. Неприкаянный, несмиренный. К великому огорчению Анны. Она не могла с этим смириться никак в своих раздумьях. Поскольку сама-то смогла выдюжить и еще на своих ногах ходила и все делала, как заведенная.
Она, развешивая у крыльца на припалявшем солнце выстиранное белье, слышала, как толковали два бойца, сидевшие на завалинке с куревом:
– Люди сами себя не жалеют и других не жалеют. О-ох! Сколько голов, а сколько творят чего эти головы… Страсть! Где же у них правильность найти?
– Найдешь, поди. Ворогам худая снасть покою не дает и не даст. Не ищи, приятель, ее.
– Вот кобыла двадцать жеребят нажеребит, а на нее все едино хомут надевают, да потяжелее воз навьючивают. Нет, самое милое дело своим трудом жить. И не воровать. Как хочешь, так и живи. Не смотри ни на кого, как нужно жить; смотри только на себя, только на себя. Пример ни с кого не снимай, как тебе только лучше, так и живи.
– Эка, брат, важность! Америку открыл! Живи, мол… А ежели супостат не дает тебе пожить… Эх, и такой-то наш народ захотела сломать ненасытная немчура!
– Ну, теперь для нее запахло жареным…
XX
Этот май 1943 года изменил жизнь Антона. Так произошло. Непредвиденно.
За бывшей колхозной кузницей, разнесенной бомбой в прошлогодний август – заодно с тремя грузовиками фрицев, один из которых, шофер, смешной истеричный идиотик, еще кричал им, ребятам, «хенде хох!» и пытался обыскать их (смех: он подозревал, что после бомбежки они будто бы подобрали его драгоценные наручные часы!), выросла большая зеленая армейская палатка, а поодаль столпились несколько малых палаток: к ним, в деревню Ромашино, передислоцировалась новая красноармейская часть. На третий день общительный квартирант рядовой Павел Смородинов, прихворнул, потому и послал Антона к большой палатке на взгорке – здесь находилась армейская кухня – за обедом.
Под ногами, на протороченной, но давно не езженной проселочной дороге, разливалась, буйствовала майская зелень; ломило глаза от обилия выскочивших сочных желтых цветков одуванчика, лютика и других растений; густела, как всегда, пахучая ромашка.
Западней сместился фронт, что, как заколдованный, толокся у Ржева вечность, и в прошлое ушел мрак семнадцатимесячной немецкой оккупации. Жизнь с каждым днем налаживалась, восстанавливалась.
– Повар Анна Андреевна в палатке, – приветил Антона юркий и зоркий старший лейтенант, вышагнувший оттуда. – Входи, входи, дружок, смелей.
И Антон шагнул за полог внутрь. Поздоровавшись, встал у самого входа. Отсюда исходил вкуснейший запах варева.
На противоположном конце просторной прохладной палатки весело галдели молоденькая круглощекая и живоглазая девушка в светлом свитере, беленький молодец в гимнастерке без погон и моложавая женщина тоже в свитере и белом фартуке. Она наступала на худощавого мужчину:
– В общем, говорите, вам помогла Нина Ивановна? Без нее бы – все?
– Ну, мне всегда помогали женщины, – непонятно было, шутил ли тот, очень острый на язык балагур, или нет. – Как только я родился, с тех пор меня постоянно окружают женщины, – я многим им обязан. – И задержал глаза на вошедшем Антоне.
Антон сказал, за чем пришел.
– А, давай, давай котелок, – пригласила женщина в переднике. – А второе не во что? Придется в миску положить. Только принеси ее обратно.
– Обязательно принесу, – заверил Антон.
– Как зовут тебя? – она отдала ему в руки приготовленную еду для солдата.
– Антон.
– А меня – Анной Андреевной. Вот и познакомились мы. Еще ты не скажешь мне, растет ли тут где-нибудь щавель, кислица?
– Да в оврагах есть. Надо поискать.
– А ты не смог бы набрать для нас, чтобы сварить зеленые щи?
– А сколько ее нужно?
– Нам – кило пять-шесть, примерно. Поболее ведра.
– Ну, должно быть, смогу, если пойду не один – с сестренкой.
– Так сходите, я прошу. Нам бы хотелось на завтра, чтобы обед приготовить, – часам к десяти-одиннадцати.
– Ладно, мы пораньше пойдем.
– Чудно, приносите. Итак, буду ждать, надеюсь на тебя, Антон…
– Конечно! – забормотал он, краснея, очевидно, при всех. – Раз уж говорю… Отчего ж… Нам привычно это сделать.
XXI
Утро было теплое, мягкое, с редко отрывавшимся, чуть слышным дождиком, с сильными луговыми запахами. Собирая вместе с Верочкой щавель, Антон вспомнил с улыбкой, как год назад, переболев тифом, голодный, наклонялся, чтоб сорвать листочек, да и тыкался лицом в траву и насилу подымался – от головокружительной слабости. Теперь-то что! Жить можно.
Довольная за целую корзину щавеля, Анна Андреевна усадила Антона с Верой, сестренкой, промокших, за кухонный столик, грубо сколоченный из досок, и поставила перед нами миски, наполненные до краев пшенной кашей – завтрак:
– Ешьте! Наверное, проголодались очень. И домой, матери, снесете. Дам… Было б хорошо, если б ты, Антон, помог мне сейчас, после этого, и разобрать щавель. У тебя найдется время? Можешь?
– Да, пожалуй, – отвечал он, занятый жеванием и глотанием каши (с голодухи, как он чувствовал, мог проглотить целого слона). И соображал, что не в ущерб тут поработаю: ведь в колхозе главную работу – копку и посев – уже закончили.
И, казалось, Анна Андреевна вполне понимала его состояние:
– Ну, добро. Спасибо, если выручишь.
Потом он вместе с ней привычно перебирал в палатке щавель, бросая его в объемистую кастрюлю, и она, глядя серьезно ему в глаза, расспрашивала сколько их, детей, у матери и где отец. Сочувствовала.
Тоже помог Антон и картошку почистить. Обед готовился вовремя!
Угрюмоватый и сутуловатый немолодой солдат в потерявших уже цвет растоптанных ботинках с обмотками, так называемый (не по-военному звучало) рабочий кухни, кто ловко, со сноровкой устанавливал и прилаживал не только нескольковедерный котел на кирпичики ли, на камни ли, но и постоянно также следил за наличием воды, дров и поддержанием под плитой хорошего огня в любую погоду, кто таскал разные тяжести и наводил вокруг порядок, устало присел на неразрубленную корягу и сказал Антону запросто:
– Сидай, друг, в ногах правды нету. – Сказал, будто своему лучшему знакомому, которого знал уже сто лет, и потянулся за махоркой в карман брюк. – Дело сделано, отдохнем чуток.
Шумливо-говорливо сходились на обед в палатку молодцеватые офицеры, среди них несколько женщин-медиков, старшины, солдаты-шоферы; знавшая их с привычками и склонностями, видно, точно собственных детей, и счастливая тем, что могла душевно услужить им – накормить их на славу, тридцатишестилетняя Анна Андреевна (она призналась: была на пять лет моложе мамы Антона), прихорошившись, с шуточками, по-семейному наливала им в миски и даже подносила на столы-времянки пахучие зеленые щи, доливала добавку, давала второе и компот. Нарезанный хлеб (и белый!) лежал на
