тот пришел с такой же просьбой, как ни недолюбливал его за вредность, немужичность.
За то, что в сорок первом долбил ломом землю во дворе их, кашинского, дома, будучи понятым, помогая гитлеровцам и Силину; что потом был против присутствия Кашиных в немецкой конюшне во время выселения – не хотел помочь, брюзжал бессовестно. Но его старший двадцатилетний сын Станислав здесь был не при чем: Станислав погиб на фронте при защите Родины от врагов.
Антон опять перерисовал с фотографии – и вновь было удачно у него; ему самому даже понравилось, как он нарисовал. А расстроганный Голихин за это дал Анне два килограмма зерна, и с этого дня стал величать его уже по имени и отчеству.
Вскоре зачастили к Антону многие женщины, кто потерял своих. И часто во время рисования им погибших, перед его глазами вставало, все застилая, видение тех лежащих ничком бойцов, павших у Волги.
Люди уже смотрели на то, что и как Антон рисовал для них и на самого его, как на открывшееся чудо таланта, перед которым простой народ всегда благоговейно-мудро преклонялся, и говорили ему, ровно большому: «Бог в помощь!» и кланялись ему, и пытались тоже величать – видимо, в знак благодарности, Антон понимал, его отцу Василию, трудолюбивому и безотказному в труде на пользу обществу. По-видимому, народ очень соскучился по искусству и теперь невзначай открывал для себя, что он жил в этих Антоновых рисунках: все уж специально приходили к нему – чтобы лишь посмотреть нарисованное им, приходили к нему как на выставку.
А как-то Антон упросил посидеть неподвижно полчасика-часок бабку Степаниду. И похоже изобразил ее с натуры. Бабка была этим польщена. Только попросила его:
– Внучок, черное пятно-то с носа моего сотри. А то люди потом скажут, если мой портрет увидят: «Эва, какая грязная была бабка Степанида». – Она, естественно, хотела выглядеть благообразно.
И с этого раза она уже не приставала к Анне со своими придирками, смягчилась как-то – тоже проявила, верно, страсть к искусству: преклонялась пред его силой.
И даже наши бойцы приходили к Антону с разнообразными просьбами, советами, рассказами о художниках, о которых они читали или слышали, – приходили к нему, как к настоящему художнику. Это было так диковинно. Он почувствовал себя совсем взрослым, уже не ребенком.
Один раз Антон принес нарисованный с натуры карандашом тот дубок, за которым стояла банька Макаровых, и раскрасил его красящим немецким порохом, поскольку никаких красок у него не было и негде было их купить.
– Он же должен быть зеленым, сынок, – виновато заметила Анна. – Или я уже ничего не понимаю? Поглупела?
– Нет, пусть будет красноватым, мам, – сказал Антон. – На заходе солнца.
– Но это ж вроде б неправда.
– Что вы понимаете! – сказал смеющийся боец, оказавшийся просто рядом.
– Я видел его именно таким, точь-в-точь, – упрямствовал в своей правоте Антон. – Смотря на него, когда садилось уже солнце и лучами било сквозь него. Дубок был красный весь. Корявый. Но упорный какой-то. И мне захотелось нарисовать его в этом красном свете, которому нет конца.
– Дубок этот дед посадил еще в молодости: загадал на себя, – пояснила Анна.
– О, мам как я – рябину? – спросила Наташа.
– Твоя рябина, дочка, чахла. Видно, корни ей подкосили, когда мы окоп там рыли. А теперь она и принялась зеленеть. Так буйно – не узнать.
– Пусть уж будет красным. Приколю его на стенку. – Антон так и сделал.
– Дед посадил его в год, когда родился мой отец-первенец, – сказала Анна. – И дедушка, и бабушка очень любили сына. И вот они стали уговаривать меня, чтобы я первенца сына назвала в честь умершего отца Макаром, но по святцам в это время получалось, что следует как-то иначе назвать, и тогда назвали мы первенца Валерой. Ты, Наташа, как старшая дочь в семье, была непослушная, ненадежная какая-то, поэтому дела доверяли потом меньшему – Валерию. Ох, душа у меня болит по нему – где-то он теперь? Жив ли еще?
И теперь вдруг рисунок дубка стал нравиться Анне именно таким: весь размытый – как над полем льна взлетел; корявый весь, но – с нежными листочками, должно, стоит красой. Непреклонно гордый у тропинки узкой. За ним – спуск, длинный и большой.
И уже какою-то другой, нежели она знала до сих пор, она увидала разом всю жизнь свою в этом сыновнем раскрашенном листке, приколотом на стенку. Она боялась даже признаться себе, не только кому-нибудь, что то в точности так.
ХIХ
«Собственно, надежда и любовь светили нам, нас поднимали, берегли; не всем, однако, повезло».
Так отныне Анна думала, обращаясь в мыслях к столь трагично заканчивавшейся судьбе брата Николая. Он и она вместе росли, взрослели, а потом и одновременно, считай, создавали свои семейные гнезда в родной же деревне, на глазах друг у друга. Щемило в сердце у ней за то, что вот, называется, прибыл домой с фронта он, гордый, дедовской породы, мужик, глава большой семьи – прибыл умирать, но что (обидно!) не установилось дома между ним и его отпрысками – лада, взаимной любви, расположения, ласки, нежности и уважения, того необходимого лекарства, что могло бы напоследок смягчить его, утешить его душевные страдания, – невыносимо тяжко было и ему самому и бунтующим детям, которые затаились, точно ершистые сычики в норках. Не хотели они себе признаваться в своей черствости, жестокости, неправоте; не хотели они видеть того, насколько он уже сдал здоровьем – что окончательно слег – и стал очень раздражительным. Кому это только нужно! В угоду чему? Только несносным характерам? Когда теперь все знаешь, слышишь и знаешь то, что может еще быть каждую минуту…
И он так говорил с ней, Анной, будто ему нужны были в первую очередь зрители и вовсе не важны были для него чужие чувства, настроение, – занят был, видать тем, чтобы еще должным образом произвести на всех впечатление. Не мог он без этого, будучи и на самом краю пропасти.
Лишь сказал – как сделал одолжение сестрам, на которых одно время беспричинно дулся:
– Ладно, положите меня рядышком с сестрой. Мы ушли недалеко друг от друга.
И тут как будто съязвил.
Да нет, не на самой поверхности моря самая глубина лежит, разумеется. И та волна сильней, которая из глубины и глубже глубину захватывает. Вот такая глубокая волна и захлестнула Анну с детьми. Они отчаянно выплыли. Покамест – без старшего сына, пропадающего где-то в нацистском лагере. И без отца, Василия. И где он? Наверное, лежит где-то
