и, упав головой на плиты, глухо разрыдался. Несколько секунд, вздрагивая плечами, он не поднимался от пола.
«Да что с ним? вот чудак! и из-за чего?» — подумал Мирович, сухими, без блеска, глазами с недоумением глядя то на Ушакова, то на священника и дьячка, на лицах которых, от такой горести молящихся, невольно также выражалось смущение.
Панихида кончилась. Мирович расплатился и вышел на паперть.
— Смотри же, Аполлон, — сказал он, пройдя с Ушаковым в тенистый угол церковной ограды, — теперь нас уже нет в живых… понимаешь, мы обречены, отпеты, с каноном, за упокой…
— Да что ж всё это значит? И кто тебя уполномочил? — спросил Ушаков.
— На случай, коли придётся умереть без покаяния. Ты клялся перед алтарём… Клянёшься ли ещё раз Божьей матерью Казанской?
— Клянусь.
— И Николаем-угодником?
Ушаков повторил клятву.
— Нет, постой, — не удовольствовался Мирович.
Он снял с шеи добытые где-то кресты с мощами и один надел на Ушакова, другой опять на себя; отдал ему с руки перстень с адамовой головой, а себе у него взял кольцо с аметистом.
— Теперь мы братья, побратались! — сказал он торжественно, замедлясь у выхода из ограды. — Если нет у них Бога и нет истинного царя, Третьего Петра, то где же Бог и где людская совесть. Мертвеца им… замогильную тень… Смотри же, ожидай зова; придёт час, извещу… разгромим…
Двадцать пятого мая Ушаков прибежал впопыхах к Мировичу, уже уложившему чемодан для отъезда на службу в Шлиссельбург, и объявил, что его неожиданно в то утро призвали в коллегию и, за недостатком фельдъегерей, объявили приказ: ехать завтра в Смоленск, с казной и бумагами, к генерал-аншефу, князю Михаилу Никитичу Волконскому. Эта весть, как громом, поразила Мировича. Он подозрительно, строго взглянул на приятеля и вдруг вспыхнул.
— А! Уж придумал, напроворил план? Подстроил с начальством? — вскрикнул он, не помня себя от гнева. — Вон, изменник! вон, ты всё подло… чтоб духу твоего не пахло!
Ушаков показал ему письменный, по форме, ордер. Мирович опомнился, пересилил себя, стал соображать.
— Ну, чёрт, ничего! — сказал он, отвернувшись с отвращением. — Не всё свет, что в окне… Можно и без тебя… Смотри, однако, не опоздай… Ведь ты в заговоре со мной, не отвертишься… помогай, не то пулю в лоб, здесь не шутки…
— Да убей Бог, клянусь — я духом съезжу и… что мне там делать?.. ну, разве…
— Еду послезавтра, — не слушая его, внушительно перебил Мирович. — А наше рандеву — помни — день в день и час в час — двадцать четвёртого июня, вечером, на закате солнца… да не спутай, таранта!.. двадцать четвёртого, как раз в Иванов день… понял?.. тезоименитство нами спасаемого его высочества или, вернее, будущего его величества…
Ушаков слушал внимательно, точно приказ высшего начальства.
— А государыня в Ригу едет двадцатого, — продолжал небрежно Мирович, — и это тоже не забудь… узнал от камер-лакея Касаткина… Помнишь? Он письмо о Поликсене доставил от Рубановского… знает все тайны двора, как и что, — я по пальцам расчёл и сообразил… Да куда же ты, постой! Эк, разнесло, не посидится. Слушай, Аполлон, — прибавил Мирович, отведя Ушакова в сторону, — если ты мне да осмелишься, или нет, не то… стой!.. Если в этой командировке, ну, дьявол! пойми, — если кто вздумает тебе стать поперёк, так или иначе помешать, — то помни: прожду день, прожду два, ну разанафемы, даже неделю… не долее, впрочем, первого июля, а там, — заключил Мирович, склонясь к самому носу Ушакова, — помни, я сам, без тебя, я один… и тогда уж, не прогневайся… весь успех, вся слава и почёт за мной…
Двадцать девятого мая Ушаков, по пути к Смоленску, подъехал к реке Шелони, в селе Опоках порховского помещика Косецкого. Его провожал Великолуцкого полка фурлейт[213] Новичков. Паром на противоположном берегу замедлился. Время стояло жаркое, и был полдень.
— А что, ваше благородие, не выкупаться ли? — сказал с повозки, весь мокрый от испарины, фурлейт.
— И то правда, — согласился Ушаков, — ну, посиди же ты с сумкой, я прежде выполощусь, а там ты.
Он разделся под тенистой вербой, посидел в холодке и пошёл, по мягкой зелёной травке, к песчаному берегу.
«Вот благодать, — рассуждал он в приятном настроении, ставя одну, потом другую ногу в светлую, студёную струю и любуясь своим здоровым, белым телом, — я молод, статен, силы так и пышут во мне. И вдруг этот чудак Мирович панихиду по убиенным… Не везде успех; но это ещё не значит, что пора умирать… О, далеко не пора. В карты проигрался, должен по шею, особенно у Павлинова; да выплыву, вынырну, — сказал он себе, окунувшись и широким, приятным взмахом проворных рук направляясь к быстрине, — и как это было дико, мрачно — ладаном курили, пели «со святыми упокой…» А что, как утону?.. ведь судорога точно как бы дёрнула за ногу, как входил; говорят, ой, как это скверно… Ну, да вздор! какая там судорога!».
— Барин, а барин, — крикнул вдруг кто-то с берега от мельницы. — Держи подале… там омут.
«Ну, да ладно, — думал, весело рассекая воду, Ушаков, — не на таких речонках плавали. А небо как сверкает! ишь, мошки, ласточки реют. На спину лечь, отдохнуть. Фурлейту завидно… Как в Смоленск, сейчас уху, пирог с подливкой. У Самцова на постоялом, говорят, разахти красотка хозяйка… То есть, кабы да богатую засватать — вот бы показал, как жить! а не панихиды…»
И в то время, как, раскинув руки, Ушаков лёг навзничь и гладь реки его несла к пенившейся и плескавшейся под зелёными ракитами быстрине, в его мыслях встала почему-то далёкая пошехонская деревушка, он мальчиком в синей рубашонке бегает по саду; белокурая румяная женщина, в высоко взбитых локонах, ходит по дорожке с чулком в Руке; она вяжет и ласково ему улыбается, а на её щеке милая родинка, — это его мать; а малины, малины, спелых вишен!.. и все полные; бабочки, пчёлы над ними вьются… И вдруг опять судорога.
— Барин, а барин! — доносился крик. «Вздор, не бывать тому!» — упорно думает Ушаков. Он окунулся и, фыркая, весело вынырнул. Пенится и клокочет вокруг тёмная безодня. А в ногу впилось что-то мёртвой хваткой, дёргает и тянет, как гиря. Ушаков хлебнул воды раз и два. Холодно, жутко. Ему опять вспомнился Мирович, данное слово, панихида. Шум и звон в ушах. Везде зелено. Руки машут без сил. Искры, пена, пузыри. Что-то с страшной быстротой мчится мимо, кругом… Всё мимо: сад, белокурая в локонах женщина, спелые вишни, испуганный воробей, мотыльки. Он ещё раз встрепенулся, повёл руками и
