осталась… А вы, лоботрясы, отворачивай баньки на сухой пень. Кто помоложе, давай штаны. Мой кобеняк принесите… Ничего, терпи. Я тебя во второй раз родил, мне можно, как матери… Откуда тебя принесло, такую?
— Из Черкасс. Пан Подвысоцкий снарядил только до Кременчуга…
Мокрое ее тряпье казаки выжимали, берясь вдвоем за каждую вещь. Мелашка куталась в кобеняк Нечипора и на каждое движение казаков готова была отвечать слезами радости. Развесив выжатую ее одежду на ветках вербы, казаки стали осыпать девушку шутками, будто не из Днепра ее спасли перед самой гибелью, а с посиделок вызвали на минутку.
— Из Черкасс? А как тебя сюда занесло? Не оправилась с течением?
— На Низ, в Сечь направляюсь. Дело у меня к казакам сечевым…
— Так уж ниже некуда, это и есть Сечь, голубка моя. Какое же дело у тебя?
— А кто вы такие? Так я и скажу, не зная кому!
— Как спасал тебя, неужели не узнала казака в чем мать родила? — бросил ей Нечипор, рассмеявшись над шуткой, которая подвернулась ему на язык.
Засмеявшиеся за ним казаки заразили смехом и Мелашку. Нечипор разыскал трубку, зажег ее и подал Мелашке, чтоб отгоняла дымом комаров.
— Спасибо, пан… казак. А я и не смотрела тогда, в каком мундире казак мне жизнь спасал.
— Ну, потом разглядим друг друга. А сейчас, пожалуй, повернем, хлопцы, в кош. Завтра, если живы будем и погодка подходящая будет, — выедем.
В курене гетмана сечевых казаков Тихона Байбузы собрались кошевые с Базавлука и Чортомлика, полковники и куренные атаманы. Еще никто с зимы не выступал в поход. Народу были полны острова. Весть о приключении с полковником Нечипором и девушкой из Черкасс облетела курени, и люди на лодках, на лошадях, пешком потянулись в Чортомлик к гетманскому куреню.
Гетман сидел у тяжелого стола, недоделанною трубкой в раздумье стучал об него. Рядом лежали плотничьи и токарные инструменты. За работой его и застали старшины.
Мелашка сидела с краю на длинной, скамье, еще не переодетая в свою одежду. По комнате похаживал полковник Нечипор и говорил:
.— Уже второй раз обращается к нам этот гордый рыцарь родной земли. Второй раз поручает нам жизнь свою. Татарину помогли бы, а Наливайко не хотим?
— Разве не хотим, полковник? Подумать надо.
— Я не против того, чтобы подумать, пан Тихон. Вчера Подвысоцкий прислал казака с Сулы, сегодня эта… девушка подтверждает. Значит, так: наши украинские войска окружены ляхами у нас же, в нашем доме, под Лубнами, в голой степи!.. Да еще какие войска: Наливайко, Шаула, Кремлский…
. — И Лобода, пан Нечипор.
— Ну, и этот… попал. Но он… вывернется, его не тронут ляхи. А Наливайко!., Мы-то ведь знаем, что не поднимись Наливайко — наш народ не ведал бы, кто мы, чьи мы и какому богу, а не польским панам наша земля принадлежит. Украина теперь заговорили, не просто про войну с ляхами, а про войну с короной польской, про свободу и про свои порядки в нашем краю, вот оно что выходит, господа старшины, от того Наливайко. Я стою за то, чтоб немедленно же, сегодня-завтра, выплыть в поход на Сулу. Водичку бог дает — через неделю-другую и на Суле будем.
— Такого еще и сроду не было, чтоб Сечь с весны выступала не по казачий хлеб, а прямо в войну встревала. Подумал ли ты, пан Нечипор, об этом? Обносились мы за зиму, проелись. Ни коням съесть, ни за стол сесть. Бочонки пересохли, которую неделю горилки не варили…
— Подумал я, атаман, и об этом. Такого еще, правда, не было, но не было и того, чтоб ляхи окружили десять тысяч украинского войска и голодом принуждали его к послушанию. А в Варшаве или в Кракове виселицы готовят — и не только этим храбрым воинам, но и всему народу нашему. За что, спрашиваю? За какие грехи такой позор? Ксендзы с попами нашими, вероотступниками, унию опять хотят насильно вводить в наших землях, ополячить нас собираются. Такое было, пан гетман? Если не прикажешь выступать кошем, то позволь мне куренем выгребать.
— Да ты не спятил, пан полковник? Мы решили вниз по половодью спускаться, а тут вдруг… Не позволю! Пошлем Касперу Подвысоцкому наш приказ и булаву, пусть выступает. Ему ближе, ему и божье благословение. А насчет польской веры я спокоен. Наш народ… безверный какой-то: ни польская, ни татарская вера к нему не пристает, даже своей чурается. Возьми хоть нашего попа Мартына: молитву, как прибаутку, кое-как прогнусавит… Нет, не разрешу. Пусть Каспер…
— А я, пан Тихон?.
— Ты, Нечипор?.. Не знаю, что с тобою делать…
— Так-то вы, господа запорожцы, своей украинской земле добра желаете? — вмешалась Мелашка. Глаза ее горели от лихорадки и гнева, голос был хриплый. — Сегодня ляхи замучат Наливайко, а нас, что скот, еще больше к панским рукам приберут.
А завтра они и до вас доберутся. Слышала я, Северин говорил, их король приказывает по Днепру крепости строить и жолнеров, как за пазухой у нас, в тех крепостях поместить. Харч им давай, да, полагать надо, не ради забавы гулящим панам обо всем этом стараются. А знала б я, разве послушалась бы людей наших и перла бы в такую дорогу? По селам, по воеводствам послали бы своих людей, подневольную челядь, крестьян подняли бы на это святое дело. За них гибнет столько честных людей…
Как женщина, не выдержала. Слезы полились, дыхание захватило в груди. Плакала. Но гордо стояла перед полковниками и старшинами, одетая в чей-то красный, шелком расшитый кунтуш. Хоть говорить и не могла дальше, но не запричитала, не поникла в женском бессилье…
Старый, поседевший куренной атаман подошел к Мелашке и стал рядом. Синий жупан, такие же синие широкие штаны, серебро на ремнях и на сабле — все свидетельствовало о том, что атаман не тратил напрасно своих лет. Непрошенная седина — это только свидетель бурной жизни запорожца.
— Если не разрешишь, Тихон, то я… нарушу обычаи сечевые, выступлю самовольно с куренем на Сулу… Выступлю с паном Нечипором!
Потом рукою торжественно и величаво показал на Мелашку:
— Это не слезы, а гнев смертельный нашего народа против вечных врагов Украины, поганых панов! Там, на Украине, наши кровные попадают под сапог мерзкого жолнера Станислава Жолкевского… Господа старшины! На Суле решается судьба нашего края, наших людей. Жолкевский посмеется над нами, замучит лучших наших воинов, и не простят нам этого дети и внуки наши.
Полковник Нечипор в обхват обнял атамана и трижды поцеловался с ним. Старшины зашумели,
