сплетен из страха, подобострастия и жадности. Почему я должен с тобой нянчиться? Почему должен сопли вытирать, задницу подтирать?
С нестерпимой досадой слушал эту исповедь Тертулл. Сидевший рядом человек каждой своей жилкой, каждым мускулом был противен ему. Каждое его слово отзывалось зубной ноющей болью. Но еще большее отвращение стихотворец испытывал к самому себе. Пока слушал излияния Коммода, всерьез прикидывал, нельзя раздобыть кинжал. Нашел бы, не задумываясь, всадил бы в этого верзилу.
Неужели в этой спальне нет нигде кинжала?
Вымахал же на горе роду человеческому!
Интересно, может, в самом деле этот заметно обрюзгший, наевший живот верзила из породы небожителей? Неужели никакое человеческое оружие его не возьмет?
Поэт скептически глянул на обнаженного императора.
Вряд ли. Та же плоть, та же лысина на темечке, кудри поредели. Сколько ни посыпай их золотой крошкой, все равно прежнего блеска не вернешь. В паху обозначилась грыжа. Значит, и кровь должна быть такой же жидкой и красной, как у всех прочих смертных.
Всего один точный удар, и одним коммодом на Земле станет меньше. Многие вздохнут с облегчением и тут же начнут кричать: никакой он не величайший! Никакой не лучший! Лишить его звания «божественный»! Лишить звания «парфянский», «германский», «британский»! Больше не считать «Отцом народа». Разбить статуи, сорвать с поганого тела одежду, тащить по городу, сбросить в клоаку. Насладившись местью и отдохнув, многие вновь примутся за прежние коммодовы делишки. Кто в открытую, кто притаившись во тьме, кто провозглашая гражданские истины, кто – философские, требуя от другого того, чего ему самому не хочется делать. При этом каждый будет обвинять соседа. Он – мразь, дерьмо, ослиное ошметье и так далее.
Ему стало легче, захотелось подыскать достойную рифму к слову «ошметье».
– Не веришь? – удивился Коммод. – Ты сомневаешься в том, что люди – это ослиное дерьмо?! Хочешь докажу?
Император вскочил, принялся расхаживать по комнате, схватился за пальцы. Какая-то пришедшая ему на ум фантазия очень заинтересовала его. Взгляд его остановился, чуть обессмыслился.
Тертулл содрогнулся от ужаса. С трудом уняв дрожь, нарочито зевнул врастяжку и выговорил:
– Спать хочу. Ложись-ка, Луция, завтра рано вставать. Будем принимать поздравления.
– К лярвам поздравления. Мне с тобой не понравилось.
– А с кем понравилось? – не вдумываясь в смысл того, о чем он спрашивает, поинтересовался Тертулл.
– С Переннисом. Этот был крут. С Летом.
– А с Бебием?
– Этот отказался. Встал столбом, говорит, не могу, величайший, режь на куски, не могу. Такой гордый.
Коммод затеребил поэта.
– Ты послушай. В десятый день марта в Риме отмечают праздник Венеры. Давай устроим пир, и ты вполне убедишься, что людишки – ничтожества. Что им ни подсунь, всему рады. Я прикажу подмешать в подаваемые в зал блюда свежайшее дерьмо. Вот посмотришь, сожрут и еще нахваливать будут.
Тертулл резко сел на постели.
– Зачем? – громко спросил он.
– Что «зачем»?
– Зачем в пищу говно подмешивать?
– Так я и говорю, чтобы у тебя сомнений не оставалось.
– А если останутся, прикажешь бросить в клетку ко льву?
– Даю слово, что в ближайшие полгода не трону. И все-таки дерьмо я им подмешаю. Но смотри, если проговоришься, я тебе такую казнь выдумаю, что мало не покажется.
– Как же амнистия на полгода?
– Это само собой. Я издам указ, и все будут считать, что ты находишься под сенью моей милости. Но, если проговоришься, лев полакомится твоими внутренностями без всякой амнистии. Если потребуешь соблюдения всех формальностей – соблюдем! Глашатай зачитает хищнику указ, что ты находишься под высочайшей защитой и тебя нельзя трогать.
– А если тронет? – заинтересовался Тертулл.
– Его самого убьют.
– Кого?
– Льва!
– А-а, я думал глашатая.
– Глашатая-то за что? Но если ты настаиваешь, – согласился Коммод, – можно и глашатая.
– Не надо.
– Что «не надо»?
– Глашатая.
– Но ты же сам сказал.
– Что я сказал? Это ты, Луций, сказал, что я могу попросить у тебя какую хочу награду. Норбану ты вернуть не разрешил, поэтому я хочу, чтобы глашатаю сохранили жизнь.
– А ты не выдашь мой секрет?
– Ни за что! – с расстановкой и огромным чувством выговорил Тертулл. – Мне бесконечно дорога жизнь глашатая.
– Согласен.
– И льва тоже помилуй.
– А зверюгу за что миловать?
– Ты же пообещал, что выполнишь мою просьбу.
– Ну ладно. Льва не тронут, но ты смотри, не проговорись.
Пир удался на славу. На него был приглашен «весь Рим». Золотари весь день свозили в дом Тиберия самое свежее месиво, добытое из выгребных ям. Самые искусные повара мазали им всевозможные кушанья.
Гастрономической фантазии поваров не было предела. Из закуски были представлены морской еж, сырые устрицы, ракушки двух сортов, дрозд со спаржей, холодное мясо откормленной курицы, рагу из устриц и мидий, черные и белые каштаны, бекасы, лопатки косули и дикого кабана, домашняя птица, жаренная в тесте, съедобные пурпурные улитки, жареные садовые сони в меду с маслом, черные и светлые маслины. На горячее были поданы свиное вымя, голова дикого кабана, рагу из рыбы, утка домашняя, утка дикая фрикасе, зайчатина жареная, вымоченная в вине, ватрушки и сухарики. На рашпере были нанизаны горячие колбаски, а под ними лежали горячие же сирийские сливы.
Вино подавали «Столетнее опимианское фалернское».
Наконец внесли украшение стола – знаменитое «четвертное лекарство». Это блюдо – изобретение утонченного гурмана Элия Вера, соправителя Адриана, – готовилось из свиного вымени и окорока с добавлением фазаньего мяса и тонкого печенья.
От всех блюд шел густой и ароматный дух свежего дерьма.
Сначала император, усмехаясь, с удовлетворением поглядывал на многочисленных пирующих гостей. Указывал на них устроившемуся рядом с ним Тертуллу. Несколько раз император поднимал фиал за своего придворного поэта – все дружно начинали восхвалять Тертулла. Тот, прижавшийся к боку императора, слабо улыбался в ответ, кивал знакомым, которые жадно ловили его взгляд, и с тоской размышлял, как изменчивы люди. Стоило ему на одну ночь стать мужем императора, как на следующий день возле его дома собралась многочисленная толпа. Все известнейшие люди Рима считали своим долгом нанести визит угодившему в фавор стихоплету. Самая высокопоставленная знать спорила за место в очереди. Счастливчиком считался тот, кто сумел пробраться во второй десяток стремившихся засвидетельствовать свое почтение посетителей. Несколько дней Тертулл только тем и занимался, что принимал гостей.
Во множестве хлынули и его прежние литературные друзья, внезапно обнаружившие в ранних поделках Тертулла бездну юмора и море мысли. Все наперебой просили – нет, требовали! – разрешения на постановку его мимов. Тертулл пытался возразить, что запрет на комедии исходит от самого… и тыкал пальцем в потолок. Ему объясняли, что это не его забота. Это
