– Неправильное соотношение ширины кадра и высоты, – замечает Колин.
– Неважно, – говорит Биб, словно успокаивая капризного ребенка. – Думаю, это лучшее, что можно было сделать в те времена.
– Колин имеет в виду, что вы показываете его неправильно, – говорю я. – Он, должно быть, был снят в полный экран.
– У тебя что-то не так со зрением? Он заполняет экран.
Я не отрываю взгляд от экрана, и боковым зрением мне кажется, что ее лицо и лица всех остальных мерцают.
– Мы имеем в виду, он был снят не так. Он не должен заполнять экран.
– Нам так нравится.
– Действительно, мы заплатили за широкий экран, – говорит Уоррен.
Сейчас Табби уже находится в классе, где проводит урок для учеников, которые швыряют друг в друга бумажками каждый раз, когда Табби поворачивается к ним спиной. Кажется, будто он говорит полную чушь. Словно бы осознавая неадекватность ситуации, учитель берет мелок и начинает строчить на доске почерком, который мне хорошо знаком. Но у доски свои планы; она вращается каждый раз, когда он пытается что-либо написать, Табби хватает и возвращает ее на место, после чего она неизменно снова переворачивается. Во время всего этого действа он сохраняет свой открытый немигающий взгляд и ухмылку. Я могу представить себе, что Табби впадает в отчаяние, так как не видно, чтобы он смеялся.
Возможно, спор о соотношениях убедил всех в неправильности подачи изображения. Что касается меня, то мне непривычно видеть Табби жертвой – и я чувствую неуместность названия фильма. Повисла неспокойная тишина, подчеркиваемая наличием акустической системы; я окружен отсутствием и одновременно угрозой возникновения смеха Табби. Может, все ждут, что я засмеюсь, так как это подарок мне на день рождения? Табби завершает очередную драматическую попытку и берет кусок мела, чтобы подвести итог. Я ожидаю новых выходок со стороны доски, и когда мел взрывается, едва только Табби выводит первый штрих, я испускаю удивленный смешок. Это определенно послужило сигналом для всех. Окружающие меня люди переполняются радостью.
Неужели фильм внезапно показался им таким смешным? Возможно, они долго сдерживали смех. Марк безудержно хихикает, Кирк и Колин не отстают от него. Хохот Уоррена почти так же пронзителен, как и хохот его жены; у них непривычно веселый вид, а между тем я не помню, чтобы когда-нибудь слышал их смех. Джо хохочет как Санта-Клаус, в то время как Николас выражает удовольствие от просмотра довольным похрюкиванием. Общий гвалт заглушает реакцию Натали. Она дрожит и льет слезы, и только по ее широкой улыбке и увлеченному взгляду можно понять, что она делает это от смеха. В зыбком свете лица смеющихся похожи на комедийные маски, а может, дело в том, под каким углом я на них смотрю. Я перевожу глаза на экран, где ученики перебрасываются совсем уж нелепыми снарядами – комки бумаги они заменили на бейсбольные мячи, которые швыряют друг другу в головы и в окна. В это время педагог Табби борется с мелком, выковыривая последние его кусочки из ноздрей. Он умудряется черкануть еще одну линию на доске, прежде чем возобновить свою комическую речь. Марк с трудом подавляет смех и произносит, захлебываясь:
– Я хочу знать, что он говорит.
– Хочешь, чтобы мы перестали шуметь? – выпаливает Кирк.
– Какой невоспитанный молодой… – Колин не договаривает последнее слово, превратив его в смех.
– Ты просишь нас быть потише, чтобы расслышать слова? – предполагает Кирк, хотя ему явно тяжело говорить из-за смеха.
Марк топает ногой, отчего пол под ним дрожит. Зыбкий свет искажает экран, делая его похожим на желе.
– Я просто хочу знать, – говорит он, уже не смеясь.
– Я уверена, он говорит какие-нибудь глупости, – произносит Натали.
– Но мы не можем быть уверены в этом, правда? – я понимаю, что она просто хочет успокоить Марка, но считаю, что лучше будет поддержать его. – Я тоже хочу знать. Даже если это просто бессмыслица, все равно стоит посмотреть, что он выдумал.
– Я расскажу тебе.
Я не могу разглядеть, кто сказал это, пока Кирк не произносит:
– Как ты собираешься это сделать, Колин?
– Я учился читать по губам. Нет ничего проще. Я собирался написать статью для «Кинооборзения» о том, что говорят актеры немого кино.
Смех Биб обрывается резко, словно прерванный фильм.
– Прошу прощения, вы были вовлечены в создание этого журнала?
– Вовлечен по самые уши, чем я горжусь. Много писал сам и редактировал.
– Ты не рассказывала нам это о своем друге, Натали, – ворчит Уоррен.
Я боюсь, как бы он или Биб не попросили Колина уйти до того, как он расшифрует фильм.
– Ты следил за тем, что он говорил, Колин? Я имею в виду Табби.
– Конечно. Я ведь здесь именно для этого.
Я пропускаю эту шутку и говорю:
– Можешь рассказать, о чем шла речь?
– По большей части о всякой херне.
Я надеюсь, что Биб не оскорбилась этим выражением.
– Ну, а если выделить общий смысл? – настаиваю я.
– Его там особо нет.
– Ну хоть что-нибудь конкретное, – говорю я. – Марку было бы интересно узнать.
Колин поворачивает свое тускло освещенное лицо ко мне и произносит слова, словно жрец, проводящий ритуал.
– Однажды открытый портал закрыть невозможно. Бесконечность должна находиться за пределами портала. Познанное никогда не станет непознанным, а непознанное – познанным. Все, что не может быть, – будет. Все откроется тому, кто ищет. Искомое будет выбирать искателя. Все двери открыты для него, и все двери – одно. Тот, кто открывает портал, и есть портал.
Скандирование Колина становится все более пародийным, хотя я и не мог сказать, что конкретно он высмеивает. Его речь вместе с некоторыми аспектами фильма, которых я не могу понять, вызывают у меня тревогу. У Табби закончился мел, и он пытается писать своим указательным пальцем, который вдруг ломается с таким ужасным треском, что становится понятно, почему фильм не выпустили. Он хватается за раненую руку и, приплясывая с широко раскрытыми глазами и ухмылкой на лице, замечает на полу какой-то предмет. Будь то мел или фаланга его пальца, он поднимает предмет и бежит к доске. Доска переворачивается, забрав Табби с собой. Когда доска останавливается, его перевернутое лицо висит внизу и все еще продолжает ораторствовать. Во время всего этого Колин произносит:
– Искатель – это шут вселенной. Он – ее шутка, и она – его искомое. Он должен выполнить предназначение, которое охватывает все время и пространство. Искания столь же древние, как и тьма. Все сотворено из тьмы, и все будет тьмой. Искатель услышит голос тьмы, который суть бесконечный смех.
Ученики Табби бросают комья грязи и какой-то сверкающей субстанции в своего учителя и в его упавшую академическую шапку. Видимо, это конец, хотя фильм и кажется незавершенным; без всякого предупреждения об окончании он прерывается. Когда экран становится белым, все обращают ко мне свои улыбающиеся лица. В неослабевающем свете лица кажутся если и не упрятанными под масками, то по крайней мере покрытыми бледным гримом. Ощущение, что все ждут, что я скажу, заставляет меня сделать это, даже не успев подумать:
