Книга Лабиринты - Фридрих Дюрренматт

Но не все божества настроены благожелательно. Прежде всего, человек не доверяет богам чужого племени, которое он когда-то победил. Жречество приобретает все большее значение. Жрецы верят, что они, жрецы, знают, какой бог дружелюбен, какая богиня благоволит мужчинам и какая их уничтожает, какой бог оделяет добром, какой – злом, дает жизнь и смерть. Доброжелательного бога полагается благодарить, ему в жертву приносят то, что дорого человеку, – сына-первенца, кабана, ягненка; враждебному богу жертвуют пленников, одержав победу над каким-нибудь племенем. Одно метафизическое озарение сменяет другое, но интервалы между ними составляют целые тысячелетия, до окончания древней истории еще далековато, и граница между земным и потусторонним мирами остается нечеткой. Камень, который человек ставит стоймя и обливает кровью, – не знак бога, это и есть бог. Столб, который человек втыкает в землю и украшает цветами и плодами, не напоминание о богине – это и есть богиня. Человек ставит ограду вокруг камня или столба, укладывает на нее жерди – появляются первые храмы, в которых живут боги. Человек с мучительным трудом обрабатывает камень, и на камне возникают очертания, угадывается лицо, человек строгает столб, тот начинает отдаленно напоминать женскую фигуру, человек создает богов по своему образу. Вокруг жилища богов вырастает первый город, и появляется первый правитель города. Если вождь племени правил как наместник древнего племенного бога, бога-отца, повелевавшего другими богами и богинями, и был ядром целой кометы богов, то городской правитель становится смертным божеством: замазанный кровью своих врагов, он надутым лоснящимся болваном сидит на троне, сложенном из черепов убитых супостатов. Он заранее позаботился – на тот свет уже отправлены слуги для исполнения его приказаний, когда он умрет, в жертву будут принесены еще сотни людей, дабы и на том свете правитель мог распоряжаться их душами. Покорные этому смертному богу, идущие ради него воевать, причастны к его божественности. Человек, который уже не боится зверей, теперь может не бояться и смерти; если он верит в богов, он смерть приемлет, а если он герой, он смерть презирает. Человек должен бояться бессмертных богов и смертного бога. Приказы смертного бога – это повеления богов, а боги повелевают при посредничестве жрецов и жриц и от имени правителя; кто против него, тот против божественных заповедей. Опора правителя – жречество, опора жречества – правитель, вместе они образуют оборонительный вал, за которым потусторонний мир, там подстерегают боги и призраки, там царит древний страх небытия. Возникают все новые города, все новые правители, мозг выдумывает имена и названия, и, раз такое дело, человек изобретает письменность. Имена эти известны, как мы думаем, с глубокой древности, от них словно веет чем-то странным, чужим. Это названия городов: Ур, Урук, Лагаш, Элам; имена правителей: Урукагина, Лугальзагеси, Ур-Намму, Нарам-Суэн, Утухенгаль, Сумуабун, наконец, Хаммурапи.[145] Мозг принимается сочинять всемирную историю. А так как это человеческий мозг, который выдумали мы сами, то сочиняет он нашу всемирную историю – кровавую, случайную, разумную или бессмысленную, это уж зависит от оценки, а она всегда субъективна. Еще бы. Миллионы лет мозг играет со всеми возможностями, какие есть в его распоряжении. Итак: строительства пирамид не происходит из-за восстания рабов, в битве при Иссе Александр гибнет, пронзенный персидским копьем, Ганнибал разрушает Рим, Мохаммед II завоевывает Европу, Монтесума сбрасывает в море Кортеса, Лютер устанавливает культ Вотана, монголы побеждают Ивана Грозного, Первую и Вторую мировые войны ведут Китай и американское государство инков. Но, проиграв бесчисленные варианты, мозг все-таки сочиняет ту историю, которая и есть наша история. Итак, еще раз: рабы Хеопса, Хефрена, Микерина сооружают пирамиды, в сражении при Саламине флот Ксеркса гибнет у него на глазах, император Цинь Шихуанди повелевает строить Великую китайскую стену длиной 2450 километров, Брут наносит удар кинжалом, мятежник-еврей умирает на кресте, христиане опустошают страны Востока, Яна Гуса сжигают на костре, в Константинополе последний греческий император погибает в уличном бою с турками, Колумб ищет путь в Индию, Писарро приказывает удушить гароттой инку Атауальпа, палач, состоящий на службе у Георга фон Вальдбурга, похваляется, что отрубил головы тысяче двумстам крестьянам, убийцу Генриха IV четвертуют, привязав к лошадям, Валленштейна убивают в замке Эгер, Фридрих Великий вынужден присутствовать при казни своего друга, Дантон и Робеспьер обезглавлены на гильотине, Наполеон умирает на острове Св. Елены, Карл Маркс пишет «Капитал», Бисмарк фальсифицирует «Эсмсскую депешу», Гитлера не принимают в Венскую академию искусств, Вильгельм Второй не хочет войны, Сталин приказывает убить Троцкого, на Хиросиму и Нагасаки сбрасывают бомбы, во Вьетнаме ядохимикатами уничтожают джунгли, в Пекине по велению маленького старикашки танками давят студентов, и по прошествии 160 поколений после Лугальзагеси население Земли составляет пять миллиардов человек. Все те же империи поднимаются и разваливаются, все те же «горячие» и «холодные» войны, те же катастрофы, землетрясения, извержения вулканов, падения и взрывы гигантских самолетов, разливы нефти при крушении танкеров, миллионы жертв на дорогах, все то же развитие экономики, с инфляцией и кризисами, с эксплуатацией и экспансией. Все повторяется. Все те же революции и бунты побеждают и сгорают, окончившись ничем, те же религии и те же идеологии проповедуются, утверждаются, разъедаются коррупцией, тот же Будда, тот же св. Павел, с тем же женоненавистничеством, абсурдным и абстрактным, тот же Мохаммед на горе Хира бьется в конвульсиях от своих видений, у Грюневальда снова на кресте распят такой великан, что прогнулась перекладина, Исаак Ньютон вычисляет год рождения Авраама, Бах, для кого набожность стала проклятием, плодит детей, числом двадцать, Кант, микроцефал, пунктуальный – хоть часы по нему проверяй, злится, так как поблизости от его дома заключенные распевают псалмы; Гёте твердит, мол, его главное произведение – «Учение о цвете»; Георг Бюхнер, забыв о начатой драме «Войцек», препарирует жаб и лягушек, Бальзак женится на Ганской, Адальберт Штифтер перерезает себе горло, Готфрид Келлер занимает должность статс-секретаря кантона, Верлен стреляет в Рембо, Джойс полтора десятка лет возится с «Поминками по Финнегану», Эден фон Хорват погибает на Елисейских Полях от удара молнии, каток мировой истории прокатывается по «Человеку без свойств»,[146] Гюнтер Грасс составляет кулинарные рецепты, Макс Фриш строит городской открытый бассейн.

Наконец, совершенно случайно, как малозначащая деталь в бескрайнем потоке мыслей, как мимолетная мыслишка, попутно с какой-то другой мыслишкой, в мозгу возникает и моя персона. Сначала мозг обдумает различные возможности меня. Я семи или восьми лет от роду не выжил, попав под мотоцикл, или я умер от детского паралича, я стал художником или студентом, сгинул в болоте морального разложения, прежде чем до меня додумался мозг, пишущий этот вот «Мозг». И тут он, конечно, вступает в конфликт со мной и с самим собой. Что такое «Мозг»? Мой вымысел, который я записываю, или это я – вымысел мозга, фикция, которая пишет «Мозг»? Если я – фикция, то и «Мозг», который я пишу, – фикция, и тот, кто читает «Мозг», и критик, который критикует «Мозг», – тоже фикции. Кто кого выдумал? Существую ли я вообще? Или существует только некий мозг, который, спасаясь от страха, творит мир в своих грезах, мир, рожденный грезой, в котором некто пишет по той же причине, что заставляет мозг грезить? Однако и перед мозгом стоят эти же вопросы и антиномии, это же «или – или». Что реально? Мозг, который мыслится кем-то, пишущим то, что он мыслит? Или реален некто, пишущий о том, что мозг мыслит о том, что этот некто – его измышление? Если реален этот некто, если реально все мыслящееся мозгом, тогда кто же такой я? – мыслит мозг, который мыслил, что это он, мозг, мыслит себе этого некто, который о нем, мозге, пишет. Может быть, реален только он, пишущий «Мозг», а все, что он пишет обо мне, – мыслит мозг далее, – все мои мысли – не мои мысли, а мысли пишущего? И сам я только мысль? В свой черед, я, тот, кто написал «Мозг», задаюсь вопросом: если я – мысль мозга, мысль, которая сочиняет «Мозг», то не всё ли представляет собой мысли – и «Мозг», и рука, которая его пишет, и тело, частью которого является рука, и голова, сочиняющая «Мозг», наконец – «я», мое «я»? Не восходит ли всё к мозгу, который мыслит меня, не оказывается ли, что все – его мысль? И не становится ли мозг идентичен той не имеющей измерений точке, в которую сжалась вся материя и энергия Вселенной, а также время и пространство, и, следовательно, в ней заключена и возможность самой жизни? Однако вопросы эти – мозг ли мыслит меня, пишущего «Мозг», или это я пишу «Мозг», то есть описываю мозг, который мыслит меня, – из категории вопросов неразрешимых, хотя теоретически мыслимых. Все либо возможно, либо реально, но нет ответа на вопрос, реально оно или только возможно. Поэтому возможно – или реально – всё, что меня окружает: карандаш, которым я пишу, бумага, которую я исписываю, стол, на котором пишу, книги на столе, шеститомный толковый Дуден, словарь иностранных слов, однотомный толковый Брокгауз, старая, 1882 года, Энциклопедия всеобщей мировой истории, французский, английский словари и два философских словаря, наполовину исписанные мной типографские объемные макеты, стаканчики с карандашами, ножницами и ручками, телефон, часы, которые я вечно забываю заводить, подарки от С.: большой кусок кварца, маленький серебряный тигр на каменной подставке, привезенный с Синая, кристалл в виде пирамидки, потом резинка, клей и точилка для карандашей, законченные и незаконченные рукописи, настольная лампа, которая горит и днем, большой лист промокательной бумаги, заляпанный кофе, еще один такой же лист, место, где я рисую, виниловые пластинки, банка с растворимым кофе, чашка, термос; на большом письменном столе всегда мало места, уж не знаю, реален стол или возможен, существует он или вымышлен, и не знаю, реальны или возможны окна напротив моего стола и за окнами сад на террасах, постепенно зарастающий, потому что на террасах полно деревьев и кустов; этот сад я постоянно расширял или мог бы расширять, чтобы со все большими мучениями карабкаться наверх в свой кабинет или чтобы была такая возможность – карабкаться, и оттуда сверху едва различал или мог бы различать озеро и линию гор. Все это, реальное или вымышленное, мыслимо, так же как мыслим и самый мир, который миллионы лет тому назад из моря Фетиды поднял на поверхность земли Альпы; мир, который возможен, даже если бы его выдумал мозг, который я придумал вместо не имеющей измерений точки, взорвавшейся двадцать миллиардов лет тому назад; мир, вымышленный мозгом, что мог бы принадлежать богу с бородой или богу без бороды, нажившему себе сахарный диабет и сейчас спящему на каком-то пляже, из одежды на нем только старые брюки от смокинга, а спит он на матрасе, из которого вылезает конский волос, лицо обращено к берегу, прикрыто сомбреро, мокрое; тут же рядом – порножурналы, «Атлас частей света и общего устройства мира» Штилера, издательство Юстуса Пертеса, 1890 год; Энциклопедия Мейера в 18 томах, 1893–1898; «Философия в будуаре» де Сада, великое множество телефонных справочников; третий том «Церковной догматики» Карла Барта, озаглавленный «Учение о Творении: О божественном правлении»; стопки биржевых бюллетеней, «Шпигель», Biblia Hebraica ad optimas editiones imprimis Everardi Van der Hooght; брошюрки и прочая макулатура, и целые горы нераспечатанных писем, они покрывают весь пляж, на них то и дело набегает прибой, и среди всего этого там и сям блестят бесчисленные настольные и наручные часы из дешевой жести, серебра, золота, платины. Ладно, даже если этот мир кое-как сложился в грезах, привиделся мозгу дурацкого метафизического бога, – все равно это наш мир, не важно, реальный или только возможный, уж какой есть, он наш потому, что причина того, какой он есть или каким мог бы быть, в нас самих, реальных или только возможных, выдуманных, эта причина лежит в нашей эволюции, которая сделала или могла бы сделать нас агрессивными, так как мы боялись животных и своих собратьев, тех, кого мы, живя с ними бок о бок, любили, и тех, кого ненавидели, потому что они оттесняли нас от очага, где мы искали тепла, и потому что мы завидовали их добыче, с которой они возвращались с охоты, когда мы возвращались с пустыми руками. За миллионы лет, в течение которых мы готовились – или могли бы готовиться, – мы формировались – или могли бы формироваться, а сформировавшись, мы вступили – или могли бы вступить – в историческую эпоху, будучи к тому подготовленными, обладая сложнейшим по своей организации органом, самым сложным из всего, что нам известно в универсуме, – нашим мозгом, который способен – или мог бы быть способным – постигать своей мыслью универсум, хотя в этом постижении он никогда не доберется до конца, а значит, безразлично, представляет ли он собой фикцию или сингулярное явление, и в том и в другом случае он воображает другие мозги, а значит, и других людей, и в том и в другом случае он совершает фантастические путешествия в рациональное, но также и замыкается в иррациональном, в религиях, культах, суевериях. Без эмоций, без любви, без веры, но также и без страха, ненависти и зависти не способен жить человек, реальный или выдуманный мозгом, принадлежащим богу, который где-то в районе Южного полюса крутит ручку вселенской кофемолки, – разве что разум признает, или мог бы признать, что человеческий мозг, человек, и есть чудо, вызывающее любовь и изумление, ибо это и есть рациональная реальность. Все это мыслимо – как действительное или как возможное. Но достанет ли на это сил у разума?