Внезапно эмоции настолько переполнили Тонго, что он лишился дара речи и отчаянно зарыдал. Муса был поражен. Из всех смертных, кому довелось увидеть Красоту (без сомнения, это была она), Тонго отреагировал наиболее бурно. Муса похлопал вождя по плечу и вздохнул, сочувственно улыбаясь.
— Так чье же лицо ты видел, мой друг? — спросил он, наперед зная ответ.
— Кудзайи, — всхлипывая, произнес Тонго. — Это было лицо Кудзайи.
— А-ах, — понимающе кивнул Муса. Так вот кем была для него Красота, тогда все в порядке. Ведь всем закулу было известно, что эта негодница любит мелодрамы.
Друзья сидели молча, и только тяжкие вздохи Тонго нарушали тишину. Муса, сжав губы, смотрел на самокрутку, бесполезно тлеющую в пальцах вождя. Он был смущен, как, впрочем, и всегда, когда слышал историю, из которой нельзя было извлечь большой пользы. А это он узнал во время своего путешествия; особенно много дала ему музыка. Ведь история — это, по сути дела, путешествие из одного места в другое (когда сам процесс движения более важен, чем пункт прибытия); воспринимать историю как простой набор слов так же глупо, как воспринимать музыку в виде набора нот. Ведь разве Луи Армстронг, исполняя самую печальную песню, не заставлял сердца слушателей замирать от счастья? Разве самые сладостные мелодии не звучали в его исполнении сурово и трагично?
Слезы больше не душили Тонго, но он, казалось, не собирался досказывать свою историю, и Муса решил, что друг его решил молчать, как только что посвященный в темба.
— Так это произошло с тобой, — сочувственно произнес Муса.
Тонго ничего не ответил.
— Послушай, друг мой, не казни себя. Твоя жена, которая, должен заметить, носила твоего ребенка, покинула тебя; ты видел Красоту во всем ее притягательном блеске, а некая прекрасная женщина все еще владеет твоим сердцем, хотя ты считаешь, что все давно кончено…
— Нет! — резко оборвал его Тонго.
— Что нет? — неуверенно спросил Муса.
— Нет, я не трахался с Бунми.
Закулу совсем смешался. Он не мог понять, почему вождь так злобно уставился на него, будто обвиняя в самых гнусных преступлениях.
— А почему нет? — настороженно спросил он. — А если нет, так о чем, во имя Тулоко, мы вообще говорим?
Тонго, вздохнув, вытер все еще влажные от слез щеки и, медленно качая головой из стороны в сторону, сказал:
— Ты, как всегда, прав, закулу. Я люблю Кудзайи.
В то время, когда Тонго затягивался едким гаром и плакал на плече лучшего друга, его сын тоже плакал, пока Кудзайи меняла ему подгузник. В течение нескольких недель она постоянно сражалась со всеми этими застежками и тесемками; большинство женщин не обращают на них никакого внимания, а она в бессилии кляла судьбу. И маленький Тонго (назвать так ребенка решил его отец) улавливал ее настроение и громко плакал до тех пор, пока она, взяв его на руки, не давала ему грудь (естественное успокоительное средство). Материнские обязанности, размышляла она про себя, надо исполнять в одиночестве. Время от времени ей на ум приход или слова, некогда сказанные закулу: для мужчины рождение ребенка — цель брака. Для женщины рождение ребенка — цель ее жизни. И что бы Тонго-старший ни сделал с ней, он подарил ей это.
— Вы только посмотрите, — ворковала Кудзайи, с улыбкой глядя на сморщенное личико младенца. — Посмотрите на моего маленького мальчика. Тебе хорошо с мамой, правда? А пройдет время, и ты станешь таким же твердолобым прощелыгой, как и твой папаша. Ты разобьешь все девичьи сердца.
Осторожно отняв сына от груди, она положила его на кровать и (несмотря на жару) стала заворачивать в одеяльце, стараясь защитить от солнца каждый дюйм его нежной кожи. Проворно работая руками, она пела песню Билли Холидей (любимую песенку малютки): «Ты мамин, ты папин. Но Бог благословляет свое дитя»[116].
Взяв сына на руки, Кудзайи вышла во двор. За оградой стоял какой-то старик, который при виде ее вежливо и с достоинством поклонился. Солнце палило настолько сильно, что она, едва взглянув на него, поспешила укрыться в бетонном доме.
Еще не переступив порог, она попросила:
— Возьми, пожалуйста, Тонго, мне нужно… — Не договорив, она с растерянной улыбкой спросила: — Ты что, плачешь?
Ее супруг замялся и, вытирая рукой лицо, сказал:
— Да нет, вспотел. Ужасная жара.
Кудзайи с любопытством смотрела на Тонго и Мусу. На лице закулу, как обычно при виде ее, было такое выражение, что он вот-вот засмеется (почему, она так никогда и не поняла).
— О чем вы тут шептались?
— Я рассказывал Тонго одну историю о героях, — ответил Муса.
— Историю о героях? — смеясь, переспросила Кудзайи, укладывая ребенка на колени к отцу. Похлопав Мусу по колену, она поцеловала обоих Тонго в щеки. Лицо ее мужа пылало. — Историю о том, как появляются герои! — как бы вскользь сказала она. — Я пойду в лавку к Мапандаванде. Малыш почему-то стал беспокойным, и я хочу купить немного калпола. Кстати, а вы знаете, что Тефадзва стоит у забора? Мне думается, он ждет, что его пригласят.
Кудзайи торопливо вышла из комнаты. Ее губы расплылись в обычной широкой улыбке. Ей нравилось смотреть на Тонго, держащего на руках сына; в такие моменты на его лице появлялось выражение трогательной неловкости, которая размягчала ее сердце. Перед дверью она остановилась и, обернувшись к мужчинам, строго приказала:
— Не курите при нем, вы поняли? Ему незачем превращаться в такого же заядлого курильщика гара, как его папаша.
Тонго кивнул, а Муса с готовностью успокоил ее:
— Конечно, не будем.
Кудзайи, с трудом удерживаясь, чтобы не захихикать, вышла за дверь.
Вождь задумчиво качал своего наследника на колене. Малыш только что научился улыбаться (вполне своевременно, считал его отец) и был рад продемонстрировать свое уменье. Муса делал ему «козу», отчего ребенок весело гулил.
Внезапно Тонго заговорил.
— Я — вождь, — задумчиво произнес он. — Я принадлежу к роду героев.
Муса покачал головой: некоторым мужчинам всегда чего-то не хватает.
— Мне кажется, отцовство тебе на пользу, — сказал он.
Головка ребенка откинулась назад, и сам он не мог удержать ее до тех пор, пока отец не подложил ему ладонь под затылок. Тонго серьезно и пристально смотрел на сына, а малыш пускал пузыри, и слюна обильна текла ему на грудь.
— Как по-твоему, он похож на меня? — спросил Тонго, и Муса, внимательно сощурившись, стал сравнивать их лица.
— Да… — многозначительно изрек Муса после долгой паузы. — По крайней мере, уши у него твои.
