что мимо его изгороди прошли два человека с винтовками за спиной. Он, собственно, успел заметить только винтовки. В душу его закрался смутный страх. Охотники? Или это были не охотники?
Он подкрался к изгороди и осторожно выглянул. Они были в форме. Нет, это были не охотники, это были жандармы. Они поднимались к Борну. Рыжий торопливо втянул бороду обратно.
Герман работал в хлеву и очень удивился, когда во дворе показались два жандарма. Одного из них, черного, он знал; его звали Альбрехт. Но второго он никогда не видел. Должно быть, он нездешний: высокий человек с суровыми голубыми глазами и некрасивыми белобрысыми кустиками волос на подбородке и над губой. Альбрехт погладил свои меланхолически свисавшие усы, мокрые от дождя, и полез за пазуху, чтобы достать бумагу.
— Мы к тебе, — слегка смущенно проговорил он. — Мой коллега Хонигер из Нейштеттена и я, мы пришли к тебе, Герман, по служебному делу.
Они пришли, чтобы справиться о некоем Петере Клингенбергере. Петер Клингенбергер — так, кажется?
Петер Клингенбергер? Герман подумал и покачал головой. Они, должно быть, не туда попали. В эту минуту на крыльце кухни показался Антон и громко закричал, что у них здесь жуликов нет. Он терпеть не мог жандармов.
Оба жандарма неодобрительно посмотрели в его сторону.
— Он называет себя также Петером Ройтером, — сказал белобрысый, насмешливо поглядывая на Германа, и подтянул ремень своей винтовки. — Эту фамилию он назвал и внизу, на почте.
Альбрехт добавил:
— Он среднего роста, и у него рыжая борода. Это, наверное, тот рыжий, которого я видел не раз там, внизу, за очисткой канав.
Рыжий? Они ищут Рыжего? Чего им от него надо?
Герману стало не по себе.
— Он работает внизу, на своем участке, — сказал он, — рядом со старым домишком.
Он велел Альвине спуститься и позвать Рыжего. Герман сразу стал гораздо вежливее с жандармами и пригласил их войти в кухню. Ведь идет дождь, в кухне куда теплее, и по чашечке кофе, вероятно, тоже найдется. Альбрехт тотчас же согласился, но белобрысый угрюмо отвернулся и проворчал что-то. Он сел на опрокинутую лохань, стоявшую около прачечной. Тогда и Альбрехт снова вышел из кухни — он не хотел, чтобы его коллега один мокнул под дождем. Он расхаживал по двору и внимательно осматривал сараи, хлев и дом.
— Ты много успел за такое короткое время, Герман! — сказал он.
Но белобрысый неподвижно сидел на опрокинутой лохани, зажав винтовку между колен и не говоря ни слова.
— Что они хотят от Рыжего? — спросил Антон. — Может быть, барон Дитлей подал на него жалобу? Он недавно утащил из его леса целый деревянный мост.
Герман покачал головой. Не может быть, — в этом случае Рыжий получил бы сначала повестку. Должно быть, это какая-нибудь старая история. Он вспомнил, что однажды Рыжий уже делал ему какие-то намеки; подумал и о том, что по временам он целыми днями ходит словно потерянный и что-то невнятно бормочет.
Вернулась Альвина. Рыжего не было ни на его участке, ни у Бабетты.
— Он, должно быть, пошел ненадолго в лес, — сказал Герман и принялся за прерванную работу в хлеву.
Жандармы не двигались с места. Только когда совершенно стемнело, а Рыжий все еще не показывался, они ушли, заявив, что утром придут опять. После их ухода в Борне воцарились беспокойство и тревога.
— Один черт знает, в чем здесь дело! — шумел Антон. — Лучше всего вышвырнуть этих ребят отсюда, когда они заявятся снова!
— Должно быть, его просто спутали с кем-нибудь, — предположила Бабетта. — Это часто случается.
Они прождали весь вечер, молчаливые, расстроенные, прислушиваясь к малейшему шороху. Куда же, черт побери, запропастился этот Рыжий? Они легли лишь около полуночи. Но и на следующее утро Рыжего не было видно. Генсхен хитро улыбался.
— Я догадываюсь, где он прячется! — заявил он.
Взяв у Альвины хлеба и сала, он исчез в лесу.
Несколько раз по воскресеньям Рыжий брал с собой Ганса в лес и как-то показал ему свою пещеру. И действительно, Ганс нашел его в этой пещере, взволнованного и посиневшего от холода. Он грел руки у маленького костра. Лес был пропитан сыростью, верхушки деревьев поскрипывали.
— Долго они там пробыли? Они еще вернутся? — спросил Рыжий, и глаза его были полны страха.
— Они собирались сегодня утром прийти опять, — ответил Генсхен. — Пожалуй, лучше будет, если ты спрячешься еще ненадолго.
Рыжий кивнул и принялся жевать ломоть хлеба.
— Да, это самое лучшее, — произнес он.
Около полудня жандармы вернулись снова. Они обыскали’ участок Рыжего, а белобрысый даже побывал в лесу. Потом они опять вошли во двор, и белобрысый уселся, как вчера, на лохани, зажав винтовку между колен. В двенадцать часов они ушли обедать, а к часу дня уже снова вернулись. Они оставались до поздней ночи. Так продолжалось несколько дней. Но в конце концов высокий жандарм с голубыми глазами начал злиться. Слышно было, как он ворчит и брюзжит в темноте. Альбрехт вошел в сарай и отвел Германа в сторону.
— Мой товарищ утверждает, что вы все заодно и что вы прячете его в лесу, — заявил он. — Он хочет сегодня вечером связаться по телефону с Нейштеттеном и вызвать на завтра полицейских собак. Пожалуй, вам нет никакого смысла доводить дело до крайности.
У них есть приказ во что бы то ни стало арестовать этого Петера Клингенбергера; что же они могут в конце концов поделать против такого приказа?
Дело серьезное! Друзья совещались весь вечер. С Альбрехтом еще можно было поладить, но с этим противным белобрысым шутить не приходится. Если приведут собак, Рыжий все равно пропал, и его положение этим только осложнится. Рыжий должен сдаться.
— Да, он должен сдаться! — закричал наконец и Антон. — Продолжать нет никакого смысла.
Завтра, как можно раньше, Генсхен должен пойти в лес и передать Рыжему их решение. Пусть он сначала придет к Бабетте.
Когда на следующее утро снова пришли жандармы, Герман объявил им, что они наконец разыскали Рыжего. Он в их распоряжении, но только Герман хочет прежде узнать, что они намерены с ним делать. Белобрысый сморщил лоб и злобно посмотрел на Германа. Оп снял фуражку: на голове у него волосы росли такими же противными светлыми кустиками, как на подбородке. Что они намерены с ним делать — это он сейчас скажет, грубо ответил он. Они немедленно его арестуют и ближайшим поездом отправят в Нейштеттен, а если он окажет малейшее сопротивление, они наденут на него наручники, — они уже и так слишком долго мешкали.
Лицо Германа потемнело от гнева. Раз
