авеню он поймал такси и увез ее оттуда, в гостиную квартиры на 110-й улице, снятую на лето. Соседа по комнате не было дома. Они слушали его пластинки, она все ждала и ждала, и, наконец, поцеловала его – он стоял у проигрывателя, она поднялась с кресла, обвила руками его шею. Было уже два часа ночи, куда еще ей было ехать? Ее нижнее белье было изысканным, просто шикарным. Чулки с поясом и подтяжками, кружевные трусики и лифчик на четырех крючках. Вспоминая о ней, подобную утонченность он приписывал тому, что она из Канады; конечно же, теперь эта мысль казалась совершенно несуразной. Ее грудь: две белые полусферы. Бледно-розовые соски.
– Здесь? – спросил Нейт.
– Что?
– Тут оставить?
– Да. – Концерт открывался песней Up on Cripple Creek.
– Была у меня мысль, трудно поверить, – сказал Джордж, – но осенью 76-го я хотел автостопом добраться до Сан-Франциско, чтобы попасть на этот концерт. Смыться из школы неделей раньше на каникулы в честь Дня благодарения.
– День благодарения? А как же праздничный ужин?
– Не к кому было идти. Это сейчас у меня есть ты и твоя мама, так что особо не удивляйся. Я всегда жалел о том, что не поехал. Пороху не хватило. Да и холод стоял собачий.
«Now there’s one thing in the whole wide world I sure do love to see», – пел Левон Хелм[143].
– Играют они действительно круто, – сказал Нейт, внимательно следивший за происходящим на экране. С его стороны это было комплиментом высшего уровня.
– Да, они всегда круто играли.
– Как будто двадцать инструментов звучат одновременно, – сказал Нейт. – Клавишник просто бог.
– Ричард Мануэль. Ему недолго оставалось.
– Мандолина.
– Данко. Тоже умер, не так давно.
Out of nine lives, I’ve spent seven – how in the world – do you get to heaven?[144]
На этот фильм Джордж ходил и с другой девушкой, Найной – не Ниной – высокой, длинноволосой блондинкой. Найна тоже была канадкой, подружкой той, первой, девушки. Та к тому времени уже вернулась в Торонто.
Девушки. Они приводили его в трепет. Память о них – грустно, но жизненно, не правда ли? – была даже более волнующей, чем мгновения, проведенные вместе. Девушка из Торонто, как она его целовала. Чудесные полные губы. Длинные ноги Найны, стянувшей джинсы, затем трусики, она раскрылась навстречу ему, словно врата, впуская его. Он чувствовал, что должен (почти может) помнить вкус этих женщин. Крупный клитор Найны отвечал на прикосновения его языка загадочным, непостижимым образом, как всегда. Волосы на ее лобке: светло-коричневые, с рыжиной. Ты что-то помнил о каждой из них – а может, воспоминания были ошибочными, как советы итальянцев, в какую сторону идти. Но все же такими яркими. Когда девушка из Торонто кончала, он был сзади, положив руку ей на живот, чувствуя, как сокращаются мышцы брюшной стенки. Она была певицей, настоящей оперной певицей. Эти мышцы были плодом упорной работы. Левая рука лежала на ее груди, правая – на животе, и он притягивал ее к себе – он вспомнил об этом сейчас, пока смотрел, как играет Малькольм Ребеннэк – Доктор Джон. Ну и ночка.
И вот столько лет спустя на Рождество Нейт дарит ему тот самый фильм.
Он смотрел и смотрел, и заплакал, слезы текли и текли по щекам.
– Господи, ты что, плачешь? – спросил Нейт. – Опять?
– Опять? Прости. Хотя вообще-то извиняться мне не за что. Но все равно извини.
Слезы неспешно рождались и катились из глаз, одна за другой, он просто плакал, не всхлипывая, как лед, таявший на карнизе в первый теплый день: кап-кап-кап. Он шмыгнул носом.
– Почему ты плачешь? – спросил Нейт. – Что такого в этом фильме?
– В какой-то мере ты уже знаешь почему.
– Ну да, извини.
– Но не только поэтому. Посмотри на их лица. Хорошенько.
– Ну и что? – спросил Нейт.
– Посмотри, насколько они свободны. Они даже не понимают этого. Я постоянно думаю о том, что никто из них, возможно…
Он не договорил.
– Никто из них, возможно, что? – спросил Нейт.
Джордж немного помолчал.
– Я думаю о том, догадывались ли они, чему тогда пришел конец. Вряд ли я доживу до тех дней, когда кто-то будет таким же свободным.
– Да уж, пап, умеешь ты кайф обломать.
– Не такое наследие я хотел тебе передать. Воспоминание о былой свободе.
– Ты же понимаешь, что почти все это полная херня?
– Почти?
– Почти. То есть я, кажется, понимаю, что ты хочешь сказать. Тогда не было всех этих позеров, не то что сейчас. Среди артистов или типа того.
– Кроме разве что Нила Даймонда.
– Кого?
– Он еще не выступал, позже будет.
– Но все равно это херня, они все белые, и у них есть особые привилегии. Сан-Франциско, 1976, ок, круто, да, но черный парень из какого-нибудь Окленда не был таким свободным. Разве тогда не боролись с «Черными пантерами»[145]?
– Я думаю, что тогда их участь уже была решена, – сказал Джордж. – Но удивлен тем, что ты вообще о них знаешь.
– А как же история Америки? Ау? В Сети полно документалок.
– Ты что, специально искал что-то о «Черных пантерах»?
– Да. Мне стало интересно.
– Ну тогда надо будет освежить в памяти кое-какие даты. Погоди-ка. Слышишь бэк-вокал? Это Джони Митчелл. Вон, смотри. Нил Янг родом из Канады, она тоже из Канады, и песня про Канаду. Она пела за сценой, сначала снимали только ее силуэт за музыкантами, из зала ее не видели. Потом она вышла на сцену и прекрасно исполнила Coyote.
– Так или иначе, я думаю, тогда «пантер» уже уничтожили, – сказал Джордж, пока с экрана еще пел Нил Янг.
– И даже более того, – сказал Нейт. – То есть если ты борешься за свободу, ты уже в некоторой степени свободен, а тогда даже с этим уже покончили.
Он смотрел на экран.
– Мадди Уотерс чем-то похож на свободного человека, тут я с тобой соглашусь.
– Ну даже не знаю, – сказал Джордж. – Некоторые актерствуют. Но все можно прочесть на лице. Сегодня у американцев совсем другие лица. Белые, желтые, розовые, черные. В мое время все было иначе. На сцене, на улице, в постели. Все кончено. И пока я это не увидел, я этого не понимал, не понимал, насколько все плохо. Мы все просрали. А что до Окленда, то я не думаю, что те, кто был не таким свободным, имели право ограничивать свободу тех, кто обрел ее, пусть и ненадолго. Этот план не из тех, когда кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает.
