пользы не будет…
— Не беспокойся! Я уже все обдумала, — перебила его Чунь-тао.
Сян-гао, пораженный, молчал. Ли-мао выжидательно поглядывал на Чунь-тао, пока та излагала свой план.
Она считала, что собирать бумагу — дело чисто женское. Ли-мао будет выбирать из макулатуры старые марки и красивые коробки из-под сигарет — для этой работы требуются только руки. Если Ли-мао сможет собрать хотя бы по сотне таких коробок в день и но две-три ценные марки, он заработает себе на пропитание. В Пекине продается ежедневно около десяти тысяч коробок иностранных сигарет, и собрать какую-нибудь сотню пустых коробок не составляет труда. Сян-гао может отыскивать письма знаменитых людей или что-нибудь другое, выгодное для продажи; он человек опытный и не нуждается ни в чьей помощи. Сама Чунь-тао будет заниматься своей работой в любую погоду: и когда нещадно пали г солнце, и когда дует сильный ветер; собирать макулатуру в ненастные дни особенно хорошо — мало конкурентов, только в проливной дождь она может позволить себе отдохнуть.
Познакомив мужчин со своим планом, Чунь-тао выглянула в окошко — судя по высоко стоявшему солнцу, было около двух часов дня. Она вышла в переднюю, надела свою соломенную шляпу и, обернувшись к Сян-гао, сказала:
— Пойду разузнаю, может быть, из дворца опять вывозят бумагу. Ты посиди с ним, а вечером снова потолкуем.
Сян-гао пытался удержать ее, но безуспешно.
Прошло много дней. Разумеется, женщине и двоим мужчинам спать всем вместе на одном кане неприлично: особенно с точки зрения тех, кто воспитан в духе старой морали и имеет свое понятие о добродетели. Но о своей чести пекутся прежде всего люди богатые. Тем же, кто живет своим трудом, не до того. Взять хотя бы Чунь-тао. Она ведь не была женой важного чиновника или богатой барышней. Не приходилось ей и присутствовать на дипломатических приемах или на торжественных церемониях. Никто ее не осуждал, никто не спрашивал у нее отчета, а если бы и нашлись такие, она бы не испугалась. Проверять ее могла только полиция, но от полиции всегда можно как-нибудь отвязаться. Что же касается домочадцев, то Сян-гао был малограмотен, смутно разбирался в учениях мудрых философов и, хотя не был лишен чувства долга, почти ничем не отличался от Чунь-тао. К тому же слово Чунь-тао было для него законом; он беспрекословно слушался ее — знал, что она старается ради его же блага. Видя, что она стремится отучить его от ревности, и он стремился вырвать из своего сердца это чувство. Ну, а Ли-мао? Он был очень доволен, что ему разрешили жить в доме на правах родственника. Ведь для солдата потерять жену — дело обычное, его удел — стойко переносить невзгоды и лишения. Сян-гао не испытывал ревности к Ли-мао, хотя оба по-прежнему ощущали неловкость в присутствии друг друга.
Жара не спадала, однако Чунь-тао и Сян-гао не ездили прохлаждаться в Таншань или Бэйдайхэ,[121] а, как обычно, должны были в поте лица изыскивать средства к существованию. Ли-мао оказался смышленым, научился различать, какую макулатуру нужно отвозить в храм Ваньлютан или в Тяньпинсы, где из нее делали грубую низкосортную бумагу, какую — оставлять до прихода Сян-гао, чтобы он определил ее ценность.
Однажды Чунь-тао вернулась поздно вечером. По обыкновению, возле дома ее встретил Сян-гао. Войдя в комнату, она вдруг почувствовала запах дыма.
— Кто зажег огонь? — спросила она у Сян-гао, усевшегося под навесом. — Так можно и дом спалить.
Не успел Сян-гао ответить, как из комнаты послышался голос Ли-мао:
— Это я попросил старшего брата выкурить москитов. А сам я лягу спать в передней — троим в комнате душно.
Увидев на столе красную бумагу, Чунь-тао спросила Ли-мао:
— Это что?
— Мы окончательно договорились со старшим братом, — ответил тот. — Теперь ты его жена. Это — купчая.
— Вот как? И кто же это придумал: ты или он?
— Мы оба. А то и я мучаюсь, и он…
— Все равно меня не уговорите. Никому из вас я не жена — ни тебе, ни ему. Понятно? — Она разорвала бумагу на мелкие клочки. — За сколько же ты меня отдал?
— За несколько десятков юаней. Отдавать бесплатно не положено!
— А продавать положено?
Она вышла во двор и направилась к Сян-гао.
— Видно, много денег у тебя завелось — девать некуда, — в сердцах бросила она ему. — Жену купить собрался.
— Что ты! Что ты! — замахал руками Сян-гао. — Ты просто не понимаешь, Чунь-тао! Надо мной уже люди смеются…
— Это почему же?
— Потому что… — Сян-гао умолк.
Он никак не мог понять, откуда в этой женщине такая сила. Когда ее нет рядом, у него появляются свои собственные замыслы и планы, но стоит ей подойти и заговорить, как он ощущает такую робость, будто перед ним сама императрица Цы-си.
— Подумаешь, какой чувствительный. Насмешек испугался! — выговаривала ему Чунь-тао.
С древних времен владыки управляли народом с помощью плетей и окриков. Никто не внимал поучениям мудрецов. Чунь-тао всегда отвечала ударом на удар. Она никогда никого не бранила, но и себя в обиду не давала.
— Люди, говоришь, смеются? А ты им объясни, что к чему, — поучала она Сян-гао, — чего ты боишься? Какое им дело до нас? А вообще я не хочу больше об этом разговаривать. Будем по-прежнему жить втроем. Разве нам плохо?
Сян-гао не ответил.
После ужина все уселись, как обычно, под навесом, но говорили мало, все больше молчали. Потом Ли-мао позвал Чунь-тао в комнату и начал уговаривать стать женой Сян-гао. Дело в том, сказал он, что никто из них двоих не хочет, чтобы о нем говорили, будто он отбил чужую жену. Ли-мао решительно вытащил из-за пазухи красную засаленную бумагу и протянул ей со словами:
— Вот наше брачное свидетельство. В тот вечер, когда мы бежали, я взял это свидетельство из ниши, где стоял Будда… Считай, что мы больше не муж и жена.
Чунь-тао взяла
