бумагу и невидящим взглядом уставилась на кан, устланный старой циновкой, затем села рядом с калекой.
— Брат Мао, оставь эту бумагу у себя, — сказала она, — пусть я по-прежнему считаюсь твоей женой. Мы не успели пожить вместе, ну и что? Не могу же я тебя выгнать только потому, что ты стал инвалидом и не можешь работать. Как я буду смотреть людям в глаза после этого? — Она положила свидетельство на кан.
Ли-мао был тронут, но все же робко возразил:
— Ведь я вижу — ты любишь его, да и привыкла к нему. Вот накопим немного денег, я уеду в деревню или устроюсь в дом инвалидов.
— Не буду обманывать тебя, мы с ним жили эти годы дружно, душа в душу, — тихо промолвила Чунь-тао. — Мне трудно с ним расстаться. Давай позовем его и окончательно решим, как быть. — Она высунулась в окошко и позвала Сян-гао, но тот не откликнулся. Когда она вышла, Сян-гао во дворе не оказалось. Впервые он ушел из дому так поздно. Несколько мгновений Чунь-тао стояла неподвижно, затем обернулась и крикнула: — Его здесь нет! Пойду поищу!
Чунь-тао не верилось, что Сян-гао ушел навсегда. Старый У сказал ей, что видел Сян-гао совсем недавно. Она поспешила к тому месту, где он обычно продавал бумагу, но там его не было. Пропал! И неизвестно, где его искать в этом бескрайнем мире! Проискав Сян-гао до полуночи, Чунь-тао, расстроенная, возвратилась домой. В комнате было темно. Коптилка не горела.
— Ты уже спишь? Брат Сян не приходил? — спросила Чунь-тао. Не получив ответа, она зажгла коптилку, обвела взглядом комнату и увидела, что Ли-мао висит на собственном поясе.
Хотя и сильно напуганная, Чунь-тао вскочила на кан и быстро отвязала Ли-мао. Он был еще жив. Чунь-тао не стала никого звать на помощь и сама привела его в чувство.
Чтобы покончить с собой ради счастья другого человека, надо быть необычайно великодушным. Разумеется, если бы Ли-мао не стал калекой, он бы не решился на самоубийство. Но у него не осталось никакой надежды, и он не захотел быть обузой для жены. Тем более что она его не любит, а только жалеет. До самого утра утешала Чунь-тао своего бывшего мужа. Наконец он забылся тяжелым сном. Только тогда Чунь-тао села на кан и заметила на полу клочки обгорелой бумаги: это были остатки их брачного свидетельства.
Весь следующий день Чунь-тао не отходила от Ли-мао. Вечером, сидя с ним на кане, она вдруг увидела слезы в его глазах.
— Почему ты плачешь?
— Прости! Зачем только мы встретились!
— Никто не винит тебя!
— Вот Сян-гао ушел, а я безногий…
— Не надо так говорить. Он вернется!
— Как бы я хотел этого!
На третий день утром Чунь-тао встала, испекла большую лепешку и сорвала несколько огурцов. Затем вместе с Ли-мао она позавтракала, надела свою старую шляпу и, прихватив корзинку, вышла во двор.
— У тебя настроение плохое, сидела бы дома, — крикнул Ли-мао через окошко.
— Здесь тошно, — отрезала она и вышла за калитку. Трудолюбие всегда преобладало в ее характере, и даже сейчас глубина переживаний не помешала ей приняться за работу. Большинство китайских женщин проводят всю свою жизнь в тяжелом труде, их любовь — слабый росток, спрятанный глубоко в тайнике сердца. Нежиться за расшитым парчовым пологом или в тихом лесу читать стихи о любви может позволить себе лишь императрица или премьер-министр. Чунь-тао не принадлежала к числу женщин, избалованны* жизнью; она не смотрела на мир сквозь розовые очки, как некоторые легкомысленные студентки. На сердце у нее было очень неспокойно.
Глотая пыль, проходила она переулок за переулком, машинально выкрикивая: «Меняю спички на бумагу!.. Меняю спички на бумагу!..» Она даже не замечала старых газет, валявшихся под ногами, а иногда давала больше спичек, чем следовало. День промелькнул незаметно, и вечером Чунь-тао уныло поплелась домой — так воронье возвращается в свои гнезда после грызни на свалке из-за пищи.
Но что это? На калитке новая табличка, хозяин — Сян-гао, хозяйка — Лю. Едва изумленная Чунь-тао вошла во дворик, навстречу ей выбежал Сян-гао.
— Ты… вернулся… — с трудом вымолвила она.
Глаза ее увлажнились слезами.
— Ты мне дороже жизни. И ты нуждаешься в моей помощи, — сказал Сян-гао. — Я не мог тебя бросить.
Эти два дня Сян-гао проблуждал по улицам. Ему казалось, что на ногах у него тяжелые кандалы и он прикован к Чунь-тао. Повсюду его преследовала реклама табачной компании — он не мог ни на миг забыть о Чунь-тао. Сердце его изнывало от тоски.
— Все решено, — послышался голос Ли-мао. — Старший брат Сян-гао здесь хозяин, а я — жилец.
Сян-гао, как обычно, помог Чунь-тао снять со спины корзину и, вытирая катившиеся по ее лицу слезы, проговорил:
— А когда мы вернемся в деревню, Ли-мао будет хозяином, а я — жильцом.
Чунь-тао ушла в дом, умылась и переоделась. Затем уселась с Сян-гао под навесом. Оба они долго обсуждали свои дела, стноили планы, мечтали: если удастся продать бумагу, собранную возле дворца, можно будет открыть на рынке торговлю с лотка, а потом пайти себе дом получше.
На небе догорали звезды. Ли-мао давно спал. В комнату залетел мотылек и взмахами крыльев погасил крошечное пламя коптилки.
— Пойдем и мы спать, — промолвила Чунь-тао.
— Ты ложись, а я разотру тебе ноги.
— Не надо. Сегодня я почти не устала. Вот завтра дел много — мы ведь несколько дней не работали.
— Да… совсем забыл. Пока тебя тут не было, я сходил на Тяньцяо и купил тебе новую шляпу. Вот, погляди! — Сян-гао нащупал в темноте сверток и протянул ей.
— Ладно, сейчас ничего не видно. Утром надену, тогда и погляжу.
В окно вливался дурманящий аромат тубероз. Вскоре все погрузилось в тишину; лишь слышался прерывистый шепот: «Женушка». И в ответ: «Тише! Я тебе не жена».
