чересчур велика. Значит, стреляли из припрятанной на чердаке «драгуновки», и Якушева окатило запоздалым холодком: он понял, что выжил исключительно благодаря слепому везению. Кто-то другой сказал бы, что тут налицо божественное вмешательство, но Юрий обычно избегал подобных заявлений, даже мысленных: ему почему-то казалось, что человеку с его биографией, безработному профессиональному солдату, такие разговоры не к лицу. Хочешь молиться – ступай в церковь или к домашнему киоту, не хочешь – не болтай ерунды и не поминай всуе того, о ком не вспоминаешь, пока у тебя все хорошо.
Но, кто бы ни отвел от него верную смерть, на вторичное вмешательство этой гипотетической высшей силы рассчитывать не приходилось. СВД – серьезное оружие, особенно в умелых руках, и Юрий в данный момент чувствовал себя тараканом, забившимся под черенок вилки посреди стола, над которым зависла рука с занесенной для удара свернутой газетой.
Хуже всего было то, что он опять перестал понимать происходящее и разбирался в нем, пожалуй, не лучше, чем упомянутый таракан в причинах свалившегося на него несчастья. Если маньяк – Басалыгин и Молоканов его повязал, кто же тогда стрелял? Либо тот, либо другой, третьего не дано. Но полковник, по идее, должен сидеть в наручниках, а Молоканов несколько минут назад сам сказал, что считает Юрия ни в чем не повинной жертвой обстоятельств и хитроумных интриг Басалыгина-Зулуса. Или это у него шутки такие?
Раскачивающийся на витом шнуре наушник снова едва слышно заквакал. Юрий поймал его и сунул в ухо. Рука коснулась чего-то мокрого, липкого, и, посмотрев на ладонь, он обнаружил, что та в крови.
– Ну что, Пал Макарыч, давай прощаться, что ли, – раздался у него в ухе голос Молоканова. – Тянуть бессмысленно, скоро явятся наши коллеги из местного райотдела. Знаешь, в кого я – то есть не я, конечно, а ты – только что стрелял?
– Че-го?! – ахнул Якушев. – Ах ты гнида свинорылая!
Он потянул на себя дверную ручку. Замок мягко клацнул, дверца чуть приоткрылась. Съехав с дороги, машина остановилась левым боком к видневшейся в паре сотен метров даче Басалыгина, и, выбираясь из нее через правую дверь, Юрий почти ничем не рисковал. Он на животе переполз через пассажирское сиденье, прошелся руками по колкой от прошлогодних стеблей земле и, наконец, упал на четвереньки в бурьян. Левое запястье обожгло поцелуем крапивы, под правым коленом очень некстати оказалось что-то по ощущению напоминавшее осколок бутылочного стекла. В наушнике продолжали говорить, и чем дальше Юрий слушал, тем большим идиотом себя чувствовал.
Подобравшись к задней дверце, он открыл ее и дотянулся до лежащей на сиденье винтовки. По нему больше не стреляли: очевидно, Молоканов так привык поражать свои мишени первой же пулей, что даже не усомнился в смерти того, кого называл Спецом. Кроме того, он был занят, рассыпая перлы своего красноречия перед Басалыгиным, который, отдать ему должное, неплохо держался. Впрочем, Юрий не испытывал по поводу геройского поведения господина полковника ни малейшего восторга: Молоканов говорил чистую правду, Мамонту следовало бы лучше разбираться в людях – ну, хотя бы в своих подчиненных, – и чаще напрягать мозги, чем мускулатуру и голосовые связки. Думал бы головой – глядишь, и не пришлось бы сейчас разыгрывать героя…
– Эй, парень, ты чего? – заставив вздрогнуть, послышался у него за спиной дребезжащий старческий тенорок. – Чего, говорю, ползаешь? Тебе помочь?
Оглянувшись, Юрий увидел пожилого гражданина в застиранной белой панамке, линялой брезентовой штормовке и архаичных, растянутых на коленях тренировочных шароварах, заправленных в выглядывающие из поношенных кедов шерстяные носки. В левой руке у старца была полупустая клетчатая сумка, а на правом плече, как аркебуза, покоились связанные вместе грабли и мотыга.
– Что ж ты делаешь-то, сопляк неразумный? – продолжал бойкий дед. – На ногах не стоишь, а за руль лезешь! Гляди, вся физиономия в кровище!
– Шел бы ты отсюда, отец, – сказал ему Юрий.
– Чего?! – возмутился дед. – Ты мне еще указывать…
– Пригнись, старый хрен! – вполголоса рявкнул Якушев. – Стреляют здесь, понял?
Старец открыл рот для очередного вопроса и захлопнул его с отчетливым костяным стуком, увидев появившуюся в руках у собеседника тускло-черную, мудреной заграничной конструкции винтовку с глушителем и мощным телескопическим прицелом.
– Исчезни, дед, – поверх багажника разглядывая дачу в прицел, сказал Юрий. – Подстрелят еще, отвечай за тебя потом. Телефон есть? Ментам позвони, пусть едут.
Он услышал глухой металлический лязг и шорох травы, а когда оглянулся, старика и след простыл. О его недавнем присутствии напоминали только лежащие в траве инструменты и клетчатая сумка. Дед исчез без следа, будто испарился; для ветерана Второй мировой он был слишком молод, для афганца, пожалуй, староват, но так исчезать его обучили явно не в собесе. Впрочем, в мирный, казалось бы, период между концом Второй мировой и началом первой чеченской русские солдаты успели поучаствовать во множестве неизвестных широкой общественности войн и вооруженных конфликтов, и сварливый дед вполне мог оказаться ветераном одного, а возможно, и нескольких негласных вмешательств в чужую внутреннюю и внешнюю политику.
Дача Басалыгина молчала. Она казалась бы вымершей, если бы не торчащий у ворот джип Молоканова и не голоса в наушнике. То, что они говорили, не внушало оптимизма в отношении дальнейшей судьбы давшего себя обмануть полковника, но шанс еще оставался, и Юрий покинул укрытие.
Он одним стремительным броском пересек открытое пространство, перемахнул через забор и приземлился в рыхлую землю грядки, из которой уже буйно и дружно выпирали ярко-зеленые перья лука. Прыгая через какие-то наполненные зловонной жижей корыта и накрытые полиэтиленом пирамидальные кучки навоза, Якушев перебежал участок, проскочил узкую улочку, рванул на себя оказавшуюся незапертой калитку и с разбега въехал обеими ногами в клумбу с тюльпанами. Из открытого настежь окна на него свирепо заорала какая-то тетка, но, увидев кровь на его лице и винтовку в руках, с коротким оглушительным визгом скрылась в глубине дома. Якушев обогнул строение, миновал дощатый нужник, из которого его окликнул удивленный мужской голос, продрался через густой малинник на границе двух участков, с грохотом сшиб подвернувшееся под ноги ведро и вышел на финишную прямую.
– Прослушка? – звучал, казалось, прямо внутри головы насмешливый голос Молоканова. – Ну, вы как дети, ей-богу! Сначала Арсеньев, теперь ты… Что вам ни скажи, всему верите. Сам я ее поставил, понимаешь? Сам! Это и не микрофон вовсе, а так, муляж, дурилка картонная, пуговица и кусочек
