Книга Гротески - Ганс Гейнц Эверс

Я рад, что я немец! В Германии великим людям дозволялась безнравственность. Быть безнравственными… то есть: не совсем такими нравственными, как добрые мещане и церковники. Немец говорит: «Гёте был нашим великим поэтом». Он знает, что тот был личностью не слишком положительной, но не принимает это близко к сердцу. Англичанин говорит: «Байрон был аморален и потому не мог быть великим поэтом». Только в Англии высказывание этого отвратного проповедника-моралиста Кингсли о Гейне способно было пойти в народ: «Не упоминайте о нем… он был плохой человек». Безумие, произвол!

Но если все будет по-другому, если все народы вокруг вдруг признают и любят «несносных» английских поэтов, если англичанина наконец заставят говорить о них – тогда он начнет врать. Он не откажется от своего лицемерия, он заявит: «Согласно недавним исследованиям, этот человек вовсе не был безнравственным, скорее, он был высокородным, совершенно чистым и абсолютно невинным»! Таким образом, английские лжецы «спасли честь» Байрона, так что не пройдет много времени, как они также сделают Павла из Савла[82] Уайльда! Так за высказываниями о По авторства Гризвольда последовал Ингрэм: «О нет, По в действительности не пил!» Теперь англичане могут признать Эдгара Аллана По, после того как он официально подтвердит, что тот был нравственным человеком!

Но мы, не претендующие ни на малейшую претензию к буржуазной и пафосной чистоте нравов, любим По и пьющим. Более того, мы любим его за то, что он пил, ибо знаем: именно из яда, разрушившего его тело, взросли чистые цветы, чьи художественные ценности – нетленные.

Как произвести объекты искусства – дело, которое не касается непрофессионалов. Это художник должен решить сам с собой, никто не должен вымолвить ни слова в его адрес или вынести уничижительный вердикт. Только тем немногим, кому он дает представление о своем творчестве, потому что они любят его, только тем, кому разрешено молча смотреть, дозволено и судить хоть как-то – про себя…

Уайльд рассказывает сказку о прекрасной розе, выросшей из сердца умирающего соловья. Студент, сорвавший ее, удивился: он никогда не видел такой чудесной, кроваво-красной розы. Но он не знал, как появился этот цветок.

Мы восхищаемся тигровой орхидеей, самой великолепной из всех орхидей, но делает ли ее менее красивой тот факт, что она питается насекомыми, которых медленно, самым жестоким образом, переваривает? Мы радуемся великолепным лилиям в парке Цинтры, мы поражаемся: таких больших, таких белых мы их никогда не видели! Какое нам дело до того, что всем исключительным великолепием они обязаны тому обстоятельству, что умный садовник обработал их почву не «природной» водой, а искусственным удобрением?

Придет время, и столбовые дороги нашего трезвого искусства, скупо освещенные здесь и там тусклыми фонарями алкоголя, будут вызывать лишь снисходительную улыбку. Время тех, для кого понятия «опьянение» и «искусство» сделаются неразрывным целым, кто признает разницу лишь в рамках единого Великой Науки Самоотравления. Лишь тогда первопроходцы взойдут на достойные их вершины: Гофман, Бодлер, По – те художники, кто первыми сознательно работали с познанием себя через яд.

Будем честны! Есть ли художник, который может полностью избавиться от ядов? Разве вы все можете отказаться от своих малых ядов: чая, табака, кофе, пива, всего этого? Разве дух не должен быть «отравлен», чтобы создать художественные ценности, будь то случай, когда он получает яд через тело, будь то… совсем иной способ?

А ведь есть, есть иные способы…

Искусство противоположно естеству. Человек, живущий воздержанием физическим и психологическим, чьи предки также жили одинаково воздержанными в течение долгих поколений (поэтому его кровь не отравлена, как у нас), вовек не сможет стать художником – если только Божья благодать не подарит его жизни другие ощущения, которые смогут вызвать исступление, экзальтацию. Но это ведь тоже яд – для души! Естество и искусство – злейшие враги: там, где правит одно, другое совершенно немыслимо.

Что такое – в самом прямом, лучшем смысле – художник? Сеятель культуры на новой земле бессознательного. Сколь немногие заслуживают этого звания, если смотреть в таком свете. Гофман заслуживает, и Жан Поль, Вилье и Бодлер – и, само собой, Эдгар Аллан По. Даже Гризвольд был вынужден признать это за писателем, проникшим в некоторых своих рассказах в такие закрома души, о которых никто до него – и меньше всего, ученый – не мог и догадаться!

В серых облаках тумана расстилается перед нами огромная страна бессознательного, вечная земля наших устремлений. Нищий греется на тусклом солнце, сытый богатей ежится у яркого камина – все так. Но кровоточащая, невыносимая печаль заставляет иных людей выйти за пределы изведанного. Тройная броня мужества, достойная героев Робура и Аэса, должна защищать вашу грудь, когда вы покидаете солнечную землю сознания и плывете в Авалон по гибельным водам. И многие, многие бесславно гибнут, даже не взглянув за мглу.

Но очень немногим удается прорваться. Найти новую территорию, открыть ее для человеческой культуры: немного раздвинуть границы сознания. Теперь, вслед за смелым художником, люди могут послать землемеров и архитекторов – людей науки.

Теперь несомненно, что помимо других способов – так называемых ядов, которые мы называем опьянительными средствами, – есть и другие, которые подходят для того, чтобы вывести за порог сознания. Если кому-то удается где-то закрепиться в этой жизни по ту сторону, превратить метафизическое в нечто позитивное, он создаст новую культурную ценность, став, в самом благородном смысле, художником.

Может быть, здесь необходимо подчеркнуть: в опьянении как таковом нет ни толики творческого? Никаким ядом не выпытаешь ты из человека то, чего в нем не было отродясь. Никакие Гризвольды и Ингрэмы, чем их ни отрави – спиртом, дурманом, гашишем, – ни за что не создадут что-либо высокохудожественное. Но отравление может, помимо других причин, заставить прозреть много позже – и в этом прозрении, в этой стихии хаоса всякий человек порой покоряет самые высокие вершины, на которые только способен его разум.

* * *

Гризвольд был прав: Эдгар Аллан По пил. А поскольку – как и у всех нас – его тело относительно слабо реагировало на отравление алкоголем, было притуплено привычками к употреблению спирта поколениями предков, – пил он помногу. Он напивался, но шел на это с устремлением войти в хаотический водоворот, из которого – возможно, долгие годы спустя, – всплывали и приставали к берегам его ума новые художественные ценности. Такое опьянение – не услада, оно – ужасающее мучение, какого сознательно жаждет только тот, у кого на лбу пылает каинова печать творца.

Есть ли более позорная