входит, оставляя мне привязывать лошадей, на что я тихо ругаюсь.
Изнутри доносятся голоса, один из них незнакомый. Женский. Я оборачиваюсь и вижу только открытую дверь, а внутри полку со светильниками, ткани на стенах и нкиси-нконди размером с небольшого ребенка.
– Ну что, милости просим.
Ростом она ниже, чем можно было предположить по голосу; на голове убор с синим рисунком, размером почти со нкиси-нконди; тело обернуто такой же тканью и завязано на груди. Обнаженные, сильные руки скрещены.
– Худосочная. Видать, не кормленная, – говорит она.
Мне почему-то казалось, такой, как Кеме, может составить картину о возможном облике своей женщины уже по тому, как он ходит, говорит, выходит голым из реки, даже ест. Но эта явно не та, какая мне представлялась, хотя теперь и не вспомнить, как именно она выглядела. В глубине дома визжат дети, возбужденно, восторженно. Женщина вздыхает, но не от презрения ко мне; такого выражения у нее на лице нет. Скорее всего, она просто устала. Тут она и сама признается, что за день намаялась и с ним, и с ними, так что сейчас и мне предстоит с ними играть.
Я всё еще пытаюсь украдкой ее разглядеть. Среди речных некоторые женщины вставляют себе в нижнюю губу блюдечки; у этой же в ушах две серьги – большущие, с мою ладонь, – обтянутые мочками прямо по кругу. Кожа темнее, чем кофе глубокой обжарки, а на лбу линия узорчатого шрама; это всё, что можно разглядеть в свете лампы. Женщина поворачивается и идет в дом, ожидая, что я последую за ней. Я прохожу мимо комнаты, где Кеме на четвереньках изображает собой большую кошку, которая с рычанием терзает детей, а те восторженно визжат, прыгают по нему и тоже по-детски рычат. Жена недовольно шипит. Кривляния взрослого мужчины мне, честно сказать, тоже не вполне по нраву, но я себя сдерживаю, тем более что эта женщина всем своим видом показывает, что мы с ней не друзья и никогда ими не станем.
– Мне просто некуда податься, – поясняю я. – Это единственная причина, по которой он меня привел. Дайте мне немного еды, и я уйду.
– Вздор. Идти ей, видите ли, некуда, – сердито говорит она и идет на кухню, всё же ожидая, что я пойду следом.
– Как так, дожить до таких лет, а от тебя до сих пор никакой пользы? – восклицает жена Кеме, имя которой Йетунде, «Женщина, которую он выкрал из Увакадишу», колдуя сейчас среди кухни над дымящимся котлом с эва аганьин[29]. Мне она рассказывает, что у них в Увакадишу каждая женщина научается готовить к девяти годам. – Иначе как она в десять обзаведется мужем? – спрашивает она и смотрит испытующе на меня. – Да ладно, шучу, – снисходит она. – Никакой отец не отдаст свою дочь на растерзание какому-нибудь вонючему мужику, пока ей не исполнится хотя бы десять и два года.
Кухня сотрясается от ее смеха, а шлепок рук по ягодицам его завершает. Незадолго перед этим мы обе кашляли: она наказала мне смотреть за бататом, и я отвлеклась всего на минутку, как он уже начал чадить и задымил половину комнаты. И теперь ее занимает вопрос:
– А что, женщины в Миту разве не готовят?
– В Миту я и женщиной не успела стать, как пришлось перебираться, – отвечаю я.
Вот уже две луны как я гощу под этой крышей, а шесть лун спустя «гостить» уже перерастает в «жить», когда я слышу, как жена говорит Кеме: «Ты столкнул эту лодку на воду уже так давно, что она плывет себе и плывет, а она у нас уже прижилась». Это был ее ответ на какой-то вопрос, который я не расслышала. На кухне от меня толку мало, и поломойщица из меня никудышная, оставляю после себя половину грязи; не знаю, что мне делать с водой и грязной одеждой, которую нужно вычистить. Зато я могу толочь зерно, а если сижу или лежу, то детишки, все втроем, могут на меня забираться, ползать, прыгать и ходить. Куда бы я ни шла, они все наперебой галдят, чтобы мы непременно гуляли вместе, и тогда выстраиваются за мною в рядок, как утята, и чинно идут следом.
– Глянь, как они к тебе тянутся, – замечает Йетунде при каждом нашем возвращении. Всё время говорит мне: «Посмотри, ты словно создана воспитывать детей». А когда я спрашиваю, что это за воспитание такое, которого я сама в упор не вижу, та просто смеется. Всякий раз, когда дети спрашивают, откуда я родом, я отвечаю, что взялась из середки желтой лилии, что растет в буше.
Кеме я иной раз не вижу по четыре ночи, а он вдруг появлялся в комнате, где я сижу на закате дня, или там, где я играю с детьми, или на полянке за домом. Потому он проживает в Ибику, хотя Красное воинство квартирует по большей части в Углико, ближе к королю.
– Чибунду, – окликает он.
– Меня звать иначе.
– Но ведь ты сама это имя избрала.
– А тебя две луны звали Маршалом, но ведь я тебя этим не донимала.
– Мне рот растягивает улыбка, даже когда ты меня не смешишь, – говорит он, чтоб сбить меня с толку, не иначе. Свои красные доспехи он куда-то убирает и остается только в красной тунике, а я чуть не упрашиваю его оставить на голове шлем – уж так мне нравятся его крылышки. Он сидит на траве, а я мелю кукурузу. Мне даже не нужно поднимать глаз, чтобы видеть, как он за мной наблюдает.
– Чи… Соголон. Новый жрец по фетишам отправил нас всех по домам с тотемами, наказав им поклониться. Говорит, мы должны молиться и просить у богов изобилия. Я спрашиваю у своего генерала: «При чем здесь еда, которую мы едим, или число детей, которые у нас есть?» А Берему мне говорит: «Генерал хочет, чтобы мы помолились об изобилии солдат, с которыми отправимся на войну». Я чуть не первый готов согласиться, что мир между Югом и Севером дурная затея, но война? Опять? Так быстро?
– Показ армий не обязательно означает подготовку к войне.
– Разве? А что же он еще означает?
– Мужчинам нравится бряцать своим оружием напоказ, просто чтобы покрасоваться, – говорю я.
– Ха. Я бы принял твои слова за чистую монету, если б твое лицо не говорило об обратном.
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я, но знаю, что он имеет в виду. Кеме мне не отвечает, а затем спрашивает:
– Ну так что, хочешь фетиш?
– Нет.
