встречаясь с дорогими сердцу тенями отца ли, матери ли… И они тоже старались утешить и приближались к ней так близко, что это были уже не тени, но лики, прозрачные и как бы насквозь просвечиваемые небесным сиянием. Впрочем, вернувшись на землю, она не сказала бы, что это были отец с матерью, а не кто-то еще, но так же тепло и нежно принимающие ее. Одно удивляло Ладу, она не могла встретиться с дочерью, хотя и страстно стремилась к этому. Но однажды ей вроде бы привиделось милое детское лицо, но это было так скоротечно, что она и опомниться не успела, как все исчезло.
А муж не возвращался, хотя уверял перед походом, что поспеет к Посевам. Но вот и Посевы кончились, и солнце окрепло, и в полдень стояло высоко и было ослепительно ярко, и не глянешь на него, сразу слезу прошибет, коснувшись лица горячими лучами, их и ветер с таежного угорья, куда ходят городищенцы, преследуя зверя, не поколеблет, а Могута не возвращался. Сказывали вестники, что половина войска его, разбившись на малые отряды, растеклась по русским землям. Эти отряды стали как пчелы, и нередко, как пчелы, вонзив в тело врага жало, гибли. Потому-то так часто возжигались ныне погребальные костры близ весей и селищ, и огонь от них подымался до неба.
А еще сказывали вестники, что сам Могута с половиною войска оседлал Днепр: и малое суденышко не пробежит, не примеченное зорким глазом. Он был суров на расправу, и эта суровость не шла ни в какое сравнение с прежней, теперь он не брал заложников, но только когда мог обменять их на волхвов, не уронивших высоты духа. Такие мены Могута вершил близ Канева. Он встречал служителей вечного синего неба облаченным в блестящие одеяния и, троекратно обняв их, изможденных, уводил в шатер. Лада ждала мужа и порой ей мнилось, будто он намеренно не спешил и даже охладел к ней, она понимала, что это надо выкинуть из головы: мнительность ее не от чистоты помыслов, но внушаема злым наваждением, однако не сразу умела поменять в себе. И огорчалась, знала, если бы муж догадался о ее мыслях, сделался бы недоволен.
Третьеводни Лада подзадержалась на лесной поляне, утратив чувство времени, которое прежде никогда не пропадало, она могла определяться даже в глухой мгле и сказать, скоро ли воссияют предутренние зори. И, когда она шла, точно бы с лету, с маху, пала ночь, и была тьма кромешна, непроницаема. Лада убыстрила шаг и вдруг увидела впереди высокую и стройную деву в ослепительно белом платье, она даже разглядела коралловые бусы у нее на груди и серебряное ожерелье на руке. Удивительно, что тьма не поглотила ее, дева точно бы рассекала мрак. Лада хотела пойти за нею, но что-то удержало, и она остановилась. А дева меж тем приблизилась к крепостной стене, и та, горделиво взнесшаяся над окрестными лесами, раздвинулась, пропуская… после чего снова сомкнулась, так что, подойдя к стене, Лада только и смогла поудивляться. А миновав городищенские ворота, где ее ждали в нетерпении теремные сторожи, она встретила Череду. Он многие седмицы ходил по русским осельям, неся им свет старой, от дедичей, правды, гонимой ныне, точно бы не от отчих родов. Лада рассказала Череде о деве в белом одеянии, волхв задумался, в темном, густо обросшем пепельно-желтым волосом лице что-то дрогнуло, на мгновение-другое из глубоко посаженных, подслеповатых глаз исчез привычный блеск, они как бы потускнели, и Ладе стало жутко, но она сумела совладать с собою и ждала…
— Должно быть, спустилась со светлого Ирия, посланная матерью Мокошью, чтоб провещать нам про близость конца. Но хорошо, что она пришла в белом одеянии. Значит, ждут нас в Ирии, где светло и ясно и неизменен мир в душах, обретших себя близ небесного жилища Всемогущего Рода. И войдем мы туда, ведомые ею, с радостью в сердце.
Череда был строг и прям в суждениях, привычно не искал ни в чем утешения и говорил лишь про то, что открылось ему. И, может, потому, что это увиделось так, а не иначе. Лада понемногу успокоилась. Теперь уж ничто не обламывало соединенность ближнего мира с дальним, а он иной раз и перед ней распахивался, пускай и чуждо ее естеству и пугающе. В перемене формы, в ее неизбежности Лада при всем желании не могла найти что-то свычное с людской жизнью, но далекое и трепетное, скрытое за летами, которым несть числа.
— Значит, наше время истекло? — негромко спросила Лада.
— Да, княгиня…
А потом Лада, остыв от недавнего напряжения, спокойно шла по примолкшим с ночи улочкам, слабо освещаемым факелами, горящими на городищенских стенах, и уже ни о чем не думала, как только о том, что нету такой силы, что ослабила бы движение времени. Она полагала, что спокойствие, так трудно обретенное, уже не покинет ее. Но повернулось по-другому, спокойствие оказалось недолгим, притупилось, но, может, и не так, просто стало перемежаемо с тревогой за мужа, она страстно хотела увидеть его пускай и для того лишь, чтобы умереть рядом с ним, и это было единственное желание, что еще грело ее душу.
15.
Поутру приходил Добрыня, сказал, что отъезжает в Новогород.
— Чует сердце, что больше мы с тобой не увидимся. Коль было что худого меж нами, про то забудь, княже. Надобен я был тебе в младые твои леты, а ныне ты сам соколом летаешь, и многое в твоих мыслях мне непонятно.
Владимир намеревался попросить Добрыню подождать с отъездом, но что-то воспротивилось в нем, и он лишь согласно кивнул головой, приподнявшись с великокняжьего седалища. На бледно-розовой стене сиял искусного царьградского письма Лик Христов, присланный в дар кесарем Василием. Владимир хотел бы проститься с Добрыней, но тот поспешно вышел, точно бы подстегиваемый собственной нерешительностью, а она, и верно что, нечаянно обозначилась в строгом лице, в темно-серых глазах, в легком подрагивании больших, все еще сильных рук, которые не умели найти себе места и вдруг взметывались, касались длинных, густых волос со жгуче-яркой сединою, упадающих на широкие, напряженно неподвижные плечи. Владимиру стало не по себе, его тянуло сказать Добрыне, что он, как и раньше, близок его сердцу. И, наверное, сказал бы, если бы воевода так не поспешал…
Вчера Владимир ездил к Рогнеде, впрочем, не к ней даже, к чернице Анастасии. Сидел в келье близ Бодричей, смотрел на нее и дивовался перемене в ней. Нет, внешне она, несмотря на
