как безумный выскочил на крыльцо, прыгнул на своего Черкеса, которого водили по двору, и пустился во весь дух по дороге в Пятигорск. Я беспощадно погонял измученного коня, который, храпя и весь в мыле, мчал меня по каменистой дороге».
Поведение Печорина здесь безрассудно в полном значении этого слова: оно совершается именно без рассудка, при полном отключении его — все состояние просто выливается в страстное желание хоть минуту видеть человека, который, мало сказать — стал самым дорогим человеком, он сконцентрировал в себе все самое дорогое в жизни. «В тот момент ему не до рассуждений и логики. В этой сцене становится предельно ощутима авторская тенденция, ярчайшим светом озаряется нравственная позиция Лермонтова»456.
Но случилось то, что было естественным: загнанный конь рухнул в изнеможении. «…Я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком — ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал».
Я наблюдаю способы выражения чувств литературными героями, а меня одолевают горестные сомнения: страшно, если современной молодежи эти описания покажутся пресными— ей теперь остренького подавай!
Быстро бегут года, и уже весьма далек эпизод культурной жизни, когда рушился «железный занавес» и — воспринималось фантастикой — у себя дома можно было наблюдать телемост между студиями Москвы и Америки. Пока жив, никогда не забуду, как наша милая женщина повергла в шок всю Америку и, может быть, многих соотечественников, не понявших смысл ее высказывания, когда заявила: «У нас секса нет!» Она была, несомненно, права! Но имелось в виду правило, а — увы! — редко встречаются правила, в которые не вклинятся исключения. Находились в ту пору и такие люди, кто занимался отношениями, получившими в наименование омоним английской шестерки, но сии занятия были меж немногими и не афишировались. Общественное мнение санкционировало иной образ жизни. Интимные отношения никуда не девались (и детей рождалось более, чем сейчас), но интим не был самоцелью, а входил компонентом в сложный мир отношений и ощущений, который именовался любовью. Поддерживался культ семьи, причем не формальный, а именно любовью и скрепленный. Понятно, что между достижением половой зрелости и возможностями создать свою семью существует немалый диапазон, но он не был потерянным временем, а был временем активного формирования духовного облика личности.
Научились у цивилизованного Запада: дурному легко учиться. Уже в школе пробуют пропагандировать «безопасный секс». И этого становится мало. Все шире разливается движение в защиту «нетрадиционных отношений». Уже кое-где и однополые браки узаконены. Свобода! Права человека! Понадобился фиговый листок духовности, чтобы прикрыть отношения, сведенные к физиологии, а духовность из которых изгнана. Но ведь тогда происходит скатывание к животным инстинктам. Если к ним прибавляется изобретательность, это лишь воровство у человеческой сообразительности, к человечности не имеющее отношения. Вот и литературоведение заново осваивает спецтермин — «либертинизм».
Русская литература держалась за духовность. Ужели это ее замечательное свойство потеряет свою актуальность?
«И долго я лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удерживать слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие — исчезли как дым. Душа обессилела, рассудок замолк…
Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горящую голову и мысли пришли в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастьем бесполезно и безрассудно. Что мне еще надобно? — ее видеть? — зачем? не все ли кончено между нами? Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний, а после него нам только труднее будет расставаться».
Заметим попутно, что эта в основе трезвая оценка воображаемого свидания включает горечь, но не до конца разрушает идиллию картинки, предполагавшей свидание наедине, которое в новых условиях уж точно было невозможно. В мыслях Печорина начисто отсутствует Верин муж; так тому и быть; но как не думать о том, какой губительный удар новое вторжение любовника, а теперь еще и публичное, нанесло бы по Вере, положение которой и без того незавидное. Но — вернемся к тому, к чему возвращается и Печорин, — к оценке реальности.
«Мне, однако, приятно, что я могу плакать! Впрочем, может быть, этому причиной расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок.
Все к лучшему! это новое страдание, говоря военным языком, сделало во мне эту счастливую диверсию. Плакать здорово: и потом, вероятно, если б я не проскакал верхом и не был принужден на обратном пути пройти пятнадцать верст, то и в эту ночь сон не сомкнул бы глаз моих».
Спать Печорину и в эту ночь, вторую подряд, не пришлось, но и попыток не было; так сложились обстоятельства.
«Я возвратился в Кисловодск в пять часов утра, бросился на постель и заснул сном Наполеона после Ватерлоо».
Какие зигзаги выписывает пробуждающаяся мысль, вбирая и пафос, и иронию! Очень может быть, что и читатели этот сложный фрагмент будут подгибать под себя: кто-то отдаст должное герою, побеждающему свой рационализм, почувствовавшему радость отдаваться на произвол непосредственных эмоций; кто-то оценит торжество материализма, способность героя объяснить сложные движения души простейшими внешними и внутренними обстоятельствами; кому-то будет важен самый факт, что писатель показывает героя разным.
К слову, человеческая память очень хорошо может хранить духовные компоненты любви, все, что фиксируется сознанием, — вид, улыбку, голос, слова… (Вера: «клянусь тебе, я, прислушиваясь к твоему голосу, чувствую такое глубокое, странное блаженство, что самые жаркие поцелуи не могут заменить его»). Физические ощущения помнить невозможно. Аналогия: попробуйте описать какое-нибудь кушанье. Слов таких (за ненадобностью?) не найдется. Есть только типовые обозначения: вкусно, сладко, кисло, горько, горячее, остывшее.
Все истории, собранные в «Герое нашего времени», — рассказываемые истории; меняются рассказчики, но неизменна манера. Следовательно, в каждом описании велика доля субъективности. В особенности это относится к изображению Веры. Человека-героя характеризуют поступки; по ним у читателя может формироваться мнение, не совпадающее с тем, которое декларируется рассказчиком. Но Вера очень мало действует! Она обменивается с Печориным взглядами, иногда словами; часть из них в записках героя приводится, другая — только помечается. Возникают курьезные ситуации: «Княжна вздумала, кажется, ей поверять свои сердечные тайны: надо признаться, удачный выбор!» Непосредственно Вера раскрывается только в своем прощальном письме.
Вопрос, удачен или неудачен художественно этот образ, нельзя решать абстрактно457. Надо непременно учитывать, какие средства поэтики избрал писатель, оценивать, достаточны ли они для пластического воплощения образа. Использованный Лермонтовым прием известен. Есть принцип: короля (в данном случае — королеву) играет его (ее) окружение. Но и «окружение» тут Печориным монополизировано (единственный штрих «со стороны»:
