у меня будут новые впечатления, – ответил Одоакр, – но сейчас у меня впечатление одно: ни крестьяне, ни горожане не ударят пальцем о палец, чтобы поддержать империю, если ей будет грозить крушение. Наоборот, все будут рады.
– Ты прав, – помолчав опять, словно не решаясь, сказал Сидоний. – Разве были бы возможны те события, которые мы видим вот уже целых семь лет, если бы население империи готово было защищать ее?
– Вероятно, ты говоришь про то, как усилились наши германцы?
– Отчасти. Кстати, ты знавал Рицимера?
– Знаю только, что он из испанских свевов, знатного рода и хороший военачальник.
– Я знаю его хорошо, потому что он возвысился при моем тесте, императоре Авите, в 460 году. До того времени он служил в войске и прошел хорошую школу под руководством покойного Аэция. Теперь он – все.
– Если бы он был все, ему незачем было брать императора…
Сидоний, удивленный, посмотрел на Одоакра.
– Нет, скир, это не так просто. Если бы Рицимер мог править один, он бы и не обращался в Константинополь за кандидатом. Не знаю, помнишь ли ты историю этих лет. Когда Рицимер заставил моего бедного тестя отказаться от престола и передать его своему боевому товарищу Майориану, он думал, что он будет править сам. Но Майориан был не из тех, кто позволяет командовать собою. Тогда – скажу тебе это, как тайну…
– Знаю, он подослал к императору убийц.
– Однако сведения у тебя хорошие. Да, это было шесть лет назад.
– А спустя три года он отравил его преемника Севера.
– Ты знаешь и это? Может быть, ты знаешь тогда, почему, правя без императора в течение почти двух лет после смерти Севера, Рицимер решил теперь поставить нового императора?
– Этого я не знаю и не понимаю, как я уже и сказал тебе.
– Ну, так я тебе объясню. Нельзя одним ударом сокрушить тысячелетнюю мощь Рима. На варвара, который дерзнул бы поднять против Рима оружие, устремятся все славные римские тени: Фабиев, Сципионов, Метеллов, Мария, Суллы, Цезаря, Траяна. Он оказался бы подавлен величием Рима. Его бы раздавила собственная дерзость. Рицимер это понимает.
– Тени – войско не очень опасное, как бы славны они ни были, а Рицимер, вероятно, не имел времени побродить по селам и городам империи и откровенно поговорить и с крестьянами, и с горожанами. У него тогда хватило бы решимости.
– Рим есть Рим, мой мудрый скир. Государство, которое создало Горация и Овидия, Вергилия и Лукиана, Катулла и Проперция, Цицерона, Ливия, Тацита, защищено против ваших секир незримым щитом.
– Незримые щиты не защищают от секир. Нужны видимые, из хорошего железа. А где они у империи? В границы стучатся сотни тысяч германцев, которых авары и сарматы теснят с севера, с востока – отовсюду. Рим их не пускает и заставляет биться с ними других германцев. Разве может это продолжаться без конца?
– А я думаю, что Рим вечен. Потому что погибнет Рим – исчезнут с лица земли образованность, поэзия, красноречие, история, юриспруденция. У германцев ведь нет ни Вергилия, ни Тацита, ни Квинтилиана, ни Папиниана[68].
– Не знаю, что будет. Жечь сочинения великих людей едва ли кому придет в голову, и я не об этом говорю. Я говорю, что у империи нет защитников, заинтересованных в том, чтобы она жила. А решает дело это и только это. Около Милана у Рицимера стоит огромное войско, сплошь из германцев. Стоит ему сказать слово, и это войско сделает его императором или, что еще лучше, по германскому обычаю, королем Италии.
– А что скажет Византия?
– Вот это дело другое: Константинополь – противник более серьезный, чем Фабии и Сципионы или даже чем Гораций и Цицерон. Но я думаю, что Константинополю впору только защищать свои собственные границы и отбиваться от Гензериха на море. Если сама Италия не поддержишь империю против варваров – а она ее не поддержит – Константинополю нельзя будет сунуться сюда.
– Однако какими вы все стали политиками. Обо всем вы думаете. Трудно становится с вами. Наступают последние времена.
– Ты шутишь, а это, между тем, так. Если мы стали больше думать, то вы почти совсем перестали этим заниматься. И меньше всех думает правительство империи. Оно только и заботится о выгодах фиска и забыло даже, что нужно позаботиться также и о народе.
– В этом и заключается наше горе. Но Антемий – человек умный и опытный в делах правления. При Константинопольском дворе он прошел хорошую школу. Он все это переделает.
– Будем надеяться…
Жар становился сильнее. Серые испарения неслись с болотистых берегов великой реки Итальянского Севера. Царила духота. Дышать было трудно. Поэт пошел прилечь под парусиновым навесом, а Одоакр вернулся на свою лодку.
Равенна
1
Когда Сидоний Аполлинарий и германские воины прибыли в Равенну, они узнали, что Антемий вместе с Рицимером уже уехали в Рим, где должна была состояться свадьба дочери нового императора с начальником германских войск.
Сидоний объявил, что он едет немедленно в Рим, а Одоакр с товарищами решили остаться, узнав, что в Равенне находится патриций Орест, влиятельный военачальник и старый знакомый некоторых из них.
Этот Орест, паннонец родом, служил у Аттилы секретарем, после того как попал к его двору вместе с римским посольством. После смерти гуннского короля он вновь вернулся на римскую службу и теперь получил от императора поручение вербовать ему телохранителей.
Расставшись с Сидонием и назначив ему свидание в Риме, германцы отправились отыскивать Ореста. Найти его не представляло труда. Воины сказали свои имена рабу, который записал их на вощаном листочке, и через некоторое время их позвали к патрицию.
Он сидел за столом, пересматривая какие-то списки. Около него вертелся мальчик лет шести или семи такой необыкновенной красоты, что суровые воины невольно залюбовались им.
– Который из вас Одоакр, сын Эдекона? – спросил Орест.
– Это я, – сказал Одоакр, выступая вперед.
– Я знал твоего отца. Мы вместе с ним участвовали в посольстве к Аттиле. И я рад сделать для сына его все, что могу. Какое у тебя желание?
– Мы слышали, что император вербует телохранителей, и хотели бы быть принятыми в их ряды.
– Все?
– Все. Нас двенадцать.
– Ну, я вас принимаю. Ты, Одоакр, будешь дорифором[69], а остальные – простыми телохранителями. Согласны?
Воины обменялись несколькими словами на своем языке и согласились. Орест стал вносить их имена в список.
К Одоакру подошел мальчик, бывший с Орестом, и стал трогать его тяжелый, широкий меч.
– Тебе кто его поднимает, когда ты им дерешься? – спросил
