деревьев.
3
К вечеру, когда жар свалил и с гор повеяло прохладой, воины снова пошли бродить по городу. И опять встречали они на каждом шагу примеры, как правительственная опека, проникавшая во все сферы городской жизни, стремившаяся притянуть каждый денарий[66] к отбыванию государственных повинностей, отравляла существование горожанам и вызывала с их стороны проклятия. Декурион, обязанный в качестве сборщика податей представить известную сумму во что бы ни стало, под риском выложить недостающую часть из собственного кармана, свирепствовал против горожан, не зная пощады. Воинам как раз случилось попасть на ужасную сцену: декурион, по приказу которого у одного горожанина продан был за недоимки дом, насильственно, при помощи, полиции, выдворял владельца. На улице валялся в беспорядке скарб, только что выброшенный полицейским чиновником. На земле сидела с ребенком на руках жена несчастного и тихо плакала. Двое мальчиков постарше смотрели с любопытством, не понимая смысла происходившего, на действия полиции и на бледного декуриона, отдававшего приказания. Сам владелец дома со слезами упрашивал сборщика дать ему отсрочку, не губить невинных детей. Тот был неумолим.
Одоакр. Изображение на монете
Около Одоакра остановился священник, которого сопровождал раб с корзиной в руках. Он долго грустно смотрел на тяжелую сцену и сказал, обращаясь к германским воинам:
– Есть книга «Об управлении Божьем». Написал ее священник Сальвиан. В ней сказано: сколько декурионов, столько тиранов. И это правда. Только что им делать? Не от них зло.
– Теперь и мы это понимаем! – ответил ему товарищ Одоакра, рыжий руг Фредерик. – Зло от правительства идет: сверху вниз, и расходится кругами. Ты видел, какие бывают круги, когда в реку бросишь тяжелый камень. Так и у вас.
– Нас заставляют делать то, что противно совести, – задумчиво продолжал священник. – Посмотри, в корзине, которую несет мой раб, рукописи. Это лучшие, самые дорогие рукописи, которые у меня имеются. Когда начнут приводить в исполнение эдикт, оглашенный сегодня, их у меня отберут, потому что я был декурионом и ушел в церковь. Я тороплюсь спасти их и несу их в церковную кладовую. Когда у меня ничего не останется, я буду находить утешение в философии. А пока нужно чем-нибудь помочь этому несчастному.
Священник подошел к выгнанному из-под собственного крова горожанину и стал ему что-то говорить.
Выражение тупого отчаяния, написанное на его лице, начало понемногу проходить. Он подошел к жене, ласково поднял ее, сказал ей несколько слов, потом подозвал игравших мальчиков, и вся семья тихо пошла за священником.
Было уже совсем темно. Товарищи Одоакра уже ушли. Пора было идти домой.
4
Когда он пришел в свою гостиницу, ему не хотелось спать. Он вышел в сад, чтобы подышать воздухом, и, увидев каменную скамейку, разостлал на ней свою баранью шкуру и прилег, заложив руки под голову. Из задумчивости его вывели голоса: мужской и женский.
– Ты знаешь, – ласково шептала женщина, – я готова хоть завтра стать твоей женой, но что мне делать с отцом? Он говорит, что это будет несчастьем.
– Ну еще бы! – с горькой насмешкой отвечал мужчина. – Я – простой педагог, а твой отец – граф. Неравный брак, и все такое…
– Не в том дело, нет. Отец на эти вещи не обращает внимания. А только оказывается, что есть злой закон такой…
– Все законы злы по нынешним временам.
– Этот особенно. Если дочь декуриона выходит замуж за недекуриона, она обязана отдать курии четвертую часть своего состояния. А состояние наше такое, что за покрытием всех налогов мы едва можем жить на доход с него. Что же будет, если мы отдадим курии целую четверть?
Воцарилось молчание. Потом опять заговорил мужчина:
– Как же быть? Ты подумай: ты меня любишь; отец против меня ничего не имеет. Неужели мы не можем жениться из-за этого варварского закона?
Одоакр улыбнулся, лежа на своей скамье. Он подумал, что варвары, его сородичи, еще не додумались до таких законов.
– Сильвия! – раздался в соседнем саду громкий зов. – Сильвия! Где ты?
– Я здесь, отец, – отвечала девушка.
Одоакр услышал быстрый шепот, потом шаги; под деревьями мелькнула стройная тень юноши в тунике, и все стихло.
Взгляд назад
Утром германские воины устроились на судне, которое шло вниз по Атезису, и на третий день были в Вероне. Тут они узнали, что новый император, Антемий, только что прибыл из Константинополя в Равенну, и решили направиться туда. Они пешком прошли до Мантуи, там вновь сели на судно, которое по Минцию (Минчю) довезло их до Падуса (По). Продолжая плаванье по Падусу, они достигли Гостилии. Здесь их тяжелая, дешевая ладья была настигнута быстроходным пассажирским судном, которые назывались cursoriae и были по средствам лишь богатым людям.
Оба судна ночь простояли борт о борт в гавани. От гребцов германцы узнали, что на курсории находится знаменитый галльский поэт Сидоний Аполлинарий, который, как и они, спешит в Равенну с важной миссией[67] к императору от своего родного города, Лугдуна (Лион).
Одоакру захотелось познакомиться с посланцем арвернов, и он просил ему сказать, что группа германских воинов предлагает ему свою охрану на время путешествия. Сидоний согласился принять услуги германцев, ибо они могли очень ему пригодиться; он нанял несколько лишних гребцов для их судна, чтобы оно не отставало от курсории, и утром двинулись в дальнейший путь вместе. Одоакр перешел на курсорию, чтобы побеседовать с поэтом.
После обычных вопросов разговор самым естественным образом перешел на нового императора. Сидоний, который слышал о нем очень много, горячо хвалил его. Одоакра, однако, интересовало другое.
– Как ты думаешь, – спросил он, – сумеет Антемий установить порядок в империи, или ему суждена такая же неудача, как и его предшественникам?
Сидоний отвечал уклончиво, и Одоакр понял, что поэт не доверяет своему новому знакомому. Он прямо заявил ему это.
– Я тебя и не упрекаю, – сказал он. – Мы живем в тяжелое время, которое не очень располагает ко взаимному доверию. Я тебя знаю заочно и доверяю, а сам я для тебя – первый встречный. Но слушай, что я тебе расскажу из того, что я уже видел в империи. Когда я поделюсь с тобой своими впечатлениями, может быть, и ты станешь откровеннее.
И Одоакр начал рассказывать все, что ему пришлось наблюдать в пути: невыносимое положение крестьян и горожан, изнывающих под гнетом податей и ненавидящих империю, приковавшую всех к занятиям.
– Ты еще немного видел, – задумчиво сказал Сидоний. – Погоди, побываешь в Равенне и в Риме, впечатлений у тебя прибавится.
– Не знаю, какие
