движения лисы и при этом обмирая в ожидании подвоха.
На ее лице проступили следы утомления, и я понял, что соседка уже с рассвета находится начеку.
На второй день Федоровна и вовсе изнемогла, стала белей стены своего домика, она с утра до темноты старалась не оплошать с Мэрилин, и эта неусыпная бдительность истощила ее последние силы.
А вечером во дворе появилась делегация тех, кто втайне от закона разводил в наших окрестностях домашнюю птицу. Я показал делегатам дружелюбную мордочку Мэрилин, каменный пол и прочные стены сарая. Но городские птицеводы ушли еще в большей тревоге.
Жалея здоровье старушки и свой собственный покой, я на третье утро отвлек внимание Федоровны, сгреб Мэрилин в охапку и отнес во Дворец пионеров.
Вернувшись после обеда домой и встретив печальный укоризненный взгляд Федоровны, я, почему-то нервничая и чувствуя себя без вины виноватым, объяснил, что Мэрилин отдана в хорошие руки. Старуха выслушала меня с сомнением и, собрав в узелок гостинец, пошла проведать лису. Она долго ходила по коридорам дворца, но так и не смогла толком объяснить, кому передача и при чем тут лиса, и принесла узелок домой.
Но вскоре привычные заботы вернули ее жизнь в прежнее русло. Я видел в окно, как снова к ней приходила дочь и снова убежала, зло бормоча что-то под нос. Затем вышла Федоровна, посмотрела вслед дочери виновато, а заметив меня в окошке, начала оправдываться, повторяя в какой уже раз:
— Там-то я буду сама не своя. Тут себе хозяйка. Хочу посплю, хочу покушаю. А зять, ух, обидчив! Я-то ему теща. Да и Пушка они не возьмут. Говорят, вредный.
Так и потекли остальные осенние дни, теплые и тихие. Виноград, ползущий по стене моего дома, начал терять листву, оголяя свои узловатые сухие щупальца. Листья застелили двор и, еще не успев засохнуть, смягчали шаги…
Однажды в такой замечательный осенний день и вдобавок воскресный я вышел во двор размять мышцы, задубевшие от долгого сидения за письменным столом, и застал своих соседей в полном сборе. Они, точно воробьи на телеграфном проводе, сидели на бревнах, которые плотник привез к зиме на дрова и еще не успел распилить. Их компанию украшала дочка Федоровны, пристроившаяся рядом с плотничихой.
— Михайлыч, посиди, дополни общество, — позвал плотник.
— Вот и скоро зима. Кухню белить надо. Да руки заняты, — говорила дочка Федоровны с намеком.
Мы невольно взглянули на Федоровну, и та сконфузилась, готовая провалиться сквозь землю.
— А у вас-то, Федоровна? Все готово к зимовке? — спросил я намеренно.
— Текет… Крыша текет, — оживилась Федоровна.
Дыры в крыше снимали с нее обвинение в беспечной, полной равнодушия к другим жизни. И тут уж дочке нечем было крыть, она молча проглотила эту пилюлю.
— Теперь тебе, Федоровна, один путь, в жилищно-эксплуатационную контору, — предрек Кузьмич.
— Ходила, чего там, ходила. Ты, говорят, Федоровна, железо купи, а мы уж тебе и покроем. А на что купить-то его? — спросила Федоровна, будто гордясь своими неудачами.
Мы занялись нуждами Федоровны, все, кроме ее надувшейся дочки, и тут-то плотничиха произнесла роковые слова:
— А ты, Федоровна, купи трех гусей. Откормишь к рождеству, вот тебе и на железо деньги.
Эта идея пришлась по душе Кузьмичу, и он вместе с женой начал прикидывать, какие несомненные выгоды сулит затея с тремя гусями.
Плотник и плотничиха сейчас же подсчитали, что птицу можно кормить отбросами со стола, и, значит, ее содержание не стоит ни копья. Дочка Федоровны и та навострила ухо, а потом вовсе оживилась, вставила свое словечко.
— А почему бы тебе и впрямь не заняться гусями? — обратилась она к матери. — Одного подаришь нам под самый праздник, остальных на базар. К новому году гуси в цене, знаешь небось сама.
— Да вроде бы оно и так, а вроде и не знаю уж как, — пробормотала Федоровна, радуясь и робея перед новым занятием.
Посудачив еще и окончательно постановив, что все-таки кормить Федоровне гусей, как ни крути, соседи разошлись по домам. А через день до меня донесся приглушенный гогот. Я выглянул наружу и увидел, как Федоровна развязала терпеливо трепещущий мешок и выпустила на белый свет троицу тощих обозленных гусей.
— Живые, страсть, — подытожила Федоровна.
Отныне с утра до вечера гуси толклись во дворе, хищно кидаясь на все, что могло быть подозреваемо в съедобности. Но стоило Федоровне скрипнуть дверью, и гуси оголтело неслись к своему деревянному корытцу, ненасытная надежда желудка редко подводила их. Чаще всего вслед за скрипом на порог выходила хозяйка с кастрюлей, где плескались остатки обеда.
Вылив густое месиво в корытце, Федоровна отходила в сторонку и наблюдала заботливо за тем, как гуси молотят оранжевыми клювами по кусочкам картошки, хлеба, а то и от жадности по дну корытца.
— Едят, поправляются. А худенькие-то были какие, — говорила она с гордостью врачевателя, который одержал победу над чужим недугом.
Поправившись, гуси стали жиреть, прямо-таки на глазах набирали товарный вес. Их движения утратили присущую им раньше стремительность торпед, птицы бегали тяжело, переваливались с боку на бок. Но ненасытная утроба, как и прежде, не давала им покоя, они неустанно жрали, жрали…
И наступил момент, когда плотничиха Ивановна, выйдя во двор, глянула на гусей пристальней обычного и молвила:
— Резать!
— Кого это, Ивановна? — испугалась Федоровна.
— Да гусей же! Сейчас их резать самая пора. Потом твердым будет мясо. Да и рождество вот, — напомнила плотничиха.
— Да как же это? Я их поправила, а теперь и резать? Вот те на! — удивилась Федоровна.
— Ты что, Федоровна? Угорела? Забыла, зачем покупала гусей? — Развеселилась плотничиха. — Михалыч, ты слышал?
— Так зачем я отхаживала тогда? Если резать? — пролепетала Федоровна.
Она растерялась, заморгала часто-часто, будто ее ослепил неожиданный яркий свет. А плотничиха, поняв, что Федоровна несет такое в здравом уме, рассердилась, перешла в наступление.
— Ты для денег отхаживала. Для чего еще? Правда, говорю, Михалыч? — обратилась Ивановна ко мне за поддержкой, ох и не вовремя меня вынесло на подоконник.
— Я ведь, сами понимаете, в таких делах…
Я заслонился неведением, точно щитом, и ушел в глубь комнат.
— Да вспомни сама. На продажу ты их кормила, на продажу! Крыша у тебя текет, — повторила плотничиха за окном.
— Так оно, Ивановна, так. Текет крыша, — удрученно согласилась Федоровна.
— Вот и режь их топором, — приказала плотничиха твердо. Ее голос удалился в прихожую, сказав что-то еще напоследок, и дверь гулко хлопнула, как бы запретив Федоровне возражать.
— Ишь ты! Глядела, глядела за ними, — пожаловалась Федоровна самой себе.
Под вечер за Федоровну взялся сам плотник. Наслушавшись от жены за
