света.
Ослепительного, белого, вышибающего из Генриха остатки дыхания. Потому, что он знает, что это означает.
Когда Орудие Небес угасает — его благодать вырывается наружу, чтобы демону достались только крохи. Даже крох достаточно, чтоб спуститься на одну ступень ближе к преисподней.
И это — всего лишь его правда.
Её душа…
— Нет!
Он и сам не понял, что рванулось в нем — яростной холодной волной, жгучей, прожигающей насквозь боли.
Он разбирался в боли, как никто, восемьдесят лет наедине с гневом Небес обеспечивали ему богатый опыт. Так вот это — не было похоже ни на что.
Ни молнии Анджелы Свон, ни пламя Милера, даже сам Гнев Небес, священное распятие — не прожигали вот так. Насквозь!
А еще — эта боль отнюдь не была фантомной. От неё мутило, от неё плыло в глазах, от неё мелко сводило мышцы на задних лапах.
Справедливо, что уж там.
Если той единственной, что держала Генриха Хартмана на верном пути, уже нет, больше нет — не стало, он не уберег… Значит, ничто уже не должно защищать его от его же приговора. Он ведь был её порученным, именно он и должен был сделать все для её защиты.
С вердиктом Небес не поспоришь.
Одно только хочется…
Поделиться…
Генрих бьет врага наотмашь, по пошедшей буграми новой трансформации спине, вгрызаясь когтями в на глазах плотнеющую чешую.
Он и сам не ожидает, что это сработает, что выкручивающая его судорогами жгучая боль хлынет по его жилам, сквозь пальцы, утекая из тела Генриха, оставляя позади себя только слабое эхо. И что враг вздрогнет и выпустит жертву из клыков.
Поздно. Слишком поздно. Даже Генриху было достаточно десяти минут, чтобы опустошить душу, а этот ублюдок, с ядом такой силы может справиться и за минуту…
Нет, нельзя об этом думать.
Это выбивает из колеи, это подергивает мир алым туманом, это будит его внутреннюю голодную тварь, которая и так спит слишком чутко…
Враг разворачивается к Генриху резким прыжком и впивается в него взглядом полыхающих алым глаз. Морда у ублюдка удивленная.
— Ты… Что ты такое? — в его дыхании её запах. Запах её крови, запах её смерти…
И нет у Генриха сейчас более вожделенной цели, чем сжатой в кулак лапой врезать Реджинальду Фоксу по зубам. А уж точно не отвечать на всякие вопросы. И он себе в этом не отказывает!
И плевать, что этому ублюдку он не равен по силам, вопли инстинкта сохранения, требующие спасовать перед сильным врагом. Но вся та ненависть, вся та ярость, весь голод, что он держал в клетке только ради того, чтобы наслаждаться утром светлой улыбкой своей Агаты, своей нежной птички — их пора выгулять.
Пусть этот кусок дерьма, что открыл свою пасть на самое светлое Орудие Небес Чистилища, подавится — кровью, зубами ли, тут уж на что силы Генриху хватит. Это можно будет с удовольствием вспомнить даже в аду.
В каждом ударе вложена его сила, на пределе возможностей. Ему не хочется себя беречь, лишь только уничтожить Реджинальда Фокса, измотать, искалечить, переломать кости и изорвать в клочья. А потом — сдохнуть и самому.
Жаль только в Чистилище второй раз не подыхают. Но, что там говорил Артур — в случае Генриха впереди только ад? Значит, будет он…
Какая разница, где подыхать от звериной тоски — в Лимбе или там?
Агаты…
Её нет.
Его смешной, самоотверженной, искренней девчонки… Той, рядом с которой он сам верил, что у него, пропащего, конченого ублюдка, еще есть возможность искупить свою вину.
Это не должна была быть она.
Он — да. По его грешному списку — он и должен был, а она — всего лишь девчонка, которая когда-то защищала свою сестру и не побоялась ради неё заступить за грань.
Она вообще не боялась стоять на своем до конца…
Никогда в своей жизни, да и в посмертии тоже, Генрих Хартман не дрался с такой самоотдачей.
Каждый удар — за неё. Пусть она уже не увидит, не узнает, угасшую душу возродить не удастся, пусть…
Он просто будет знать, что заплатил за неё все, что было ему доступно. В какой-то момент Фокс начал огрызаться агрессивнее. Сильнее. Быстрее.
Именно в эту секунду Генрих и понял — шутки кончились. Если раньше противник не рассматривал его всерьез, то сейчас он такой роскоши себе не позволит.
Стало сложнее. Но пустота нарастала, жажда кровавого возмездия — сильнее раздирала изнутри. А себя… Себя было не жалко.
Если бы был выбор — порвать связки, но вмять челюсть Реджинальда Фокса ему же в затылок — Генрих бы порвал.
Впрочем, Фокс отступал и так. Тряс башкой, сдавленно хрипел, пытался давать отпор, но не зря Генрих Хартман был одной из самых сильнейших заноз в заднице лимбийского Тримувирата в годы своей охоты в Лондоне. Везучий ублюдок, иначе его не звали — он обладал редкостным чутьем на врагов в драке, и выходил победителем в сварах за самые многообещающие души, побеждая сильнейших тварей Лондона, еще до того, как сам возглавил этот список.
Генрих не оборачивается. Ему просто плевать, что там с остальным миром, что там с теми, кто пришел в Лондон вслед за ним. Слава Небесам, что им хватает мозгов не мешать его возмездию, иначе…
Нет, не хватает.
Пейтон падает с неба камнем — мог бы по идее просто уронить на сцепившихся демонов свой молот, но идиотское милосердие явно потребовало не рисковать шкурой Генриха.
Идиот…
Сейчас-то уже какая разница?
Уже сами Небеса все решили, припечатав Генриха своим Гневом, к чему все эти бессмысленные трепетанья?
С Пейтоном теснить Фокса получается проще. Хотя архангел ощутимо мешается под ногами, но все-таки — сложив его и Генриха, получается очень даже приличный результат. Этакая мини-армия на службе у Небес.
На службе. Ха-ха…
Об этом пора забывать. Пора готовиться к тому приговору, что Генриху прекрасно известен. Он догадывался, что так все и будет, если…
Если её вдруг не станет.
Боль внутри нарастает снова. Скапливается, после каждого впечатывания в плоть врага пылающих кулаков, после каждого быстрого и точного удара тяжелыми рогами по черепу Фокса. Скручивается в плотный тугой ком, снова угрожая разорвать Генриха на куски.
В этот раз — он сам подталкивает эту боль наружу, снова осознанно делится ею с врагом, и со всем остальным миром в придачу. Пейтона он задевает плечом совершенно случайно, и тот глухо вскрикивает, шарахаясь в сторону. Точнее — буквально падая
