корпуса, подышать свежим воздухом. Едва он распахнул входную дверь, как перед ним снова возникло чудо: совсем рядом — казалось, можно дотянуться рукой — высился двуглавый Эльбрус. Снежная шапка его розовела в лучах полуденного солнца. Подумалось: «Хоть всю жизнь смотри на этот волшебный подарок природы, не насмотришься».
Семён Михайлович заворожённо смотрел на горы, радуясь, что наконец-то открывает для себя Кавказ. Очарованный окрестным видом, он даже не услышал, как открылась входная дверь и послышались чьи-то шаги. Очнулся он лишь тогда, когда совсем рядом прозвучал мягкий баритон:
— Семён Михайлович! Добрый день!
Борзунов поспешно оглянулся: перед ним стоял Малиновский!
Семён Михайлович, волнуясь, попытался представиться министру, но тот, дружески протянув руку, прервал:
— Не трудитесь, Семён Михайлович! Во-первых, с прибытием вас в эти благословенные края. Во-вторых, мы же здесь на отдыхе. Неужто Василия Ивановича Чапаева забыли? Помните, как он говорил? «Это в строю я тебе командир. А на отдыхе, если я чай пью, приходи ко мне чай пить!»
— Очень хорошо помню, товарищ маршал.
— Вот и действуйте в соответствии с рекомендациями Чапаева, — улыбнулся Родион Яковлевич. — Ещё добавлю, что, в-третьих, я, кажется, о вас всё знаю. Ну, если не всё — всё о человеке знать вообще невозможно, — то почти всё. Вы всю войну прошли фронтовым корреспондентом. Хотите, даже скажу, как ваша газета называлась? — И, не ожидая ответа, продолжил: — «За честь Родины»? Верно?
— Абсолютно верно, товарищ маршал! — воскликнул поражённый Борзунов. — Сердечно признателен вам за такое внимание к моей скромной персоне!
— И с некоторыми книгами вашими я знаком — «Берег левый, берег правый», например. Это же о форсировании Днепра. Вы участник этих событий?
— Так точно, товарищ маршал!
Семёну Михайловичу очень хотелось добавить, что хотя он и был корреспондентом газеты, но во время переправы через Днепр возглавил одну из групп разведчиков и, несмотря на ураганный обстрел противника, переправился на другой берег Днепра, за что и был представлен к званию Героя Советского Союза. Правда, затерялось это представление где-то в папках или сейфах кадровиков. Но он тут же одёрнул себя: в высшей степени нескромно будет сейчас говорить об этом!
— Да, фронтовые корреспонденты — это особый народ, — улыбнулся Родион Яковлевич. — Особое племя. Верно писал Симонов, что они с «лейкой» и блокнотом, а то и с автоматом первыми врывались в города! Ладно, о «друзьях-товарищах, о боях-пожарищах» мы ещё с вами повспоминаем. А пока что полюбуемся горами Кавказа!
Министр отошёл немного в сторону и устремил задумчивый взгляд на Эльбрус. И вдруг до Борзунова донеслись тихие слова:
Как-то раз перед толпою
Соплеменных гор
У Казбека с Шат-горою
Был великий спор.
— Берегись! — сказал Казбеку
Седовласый Шат,
Покорился человеку
Ты не даром, брат!
— Семён Михайлович, вам что-нибудь говорит это название — Шат-гора?
— Насколько я помню Лермонтова, товарищ маршал, Шат-гора — это и есть Эльбрус.
— Верно. Удивительное это стихотворение — «Спор»! Михаил Юрьевич в аллегорической форме выразил политическую сущность кавказской войны. И как прозорливо! Не зря Чехов диву давался, читая его! Не мог себе представить, как этот юноша, совсем ещё мальчик, поднимался до таких высот поэзии. Вот смотрим мы, обычные люди, на эти горы и говорим: красота какая, чудо какое! А Лермонтов силой своего гения увидел всё это будто с высоты орлиного полёта и предугадал будущую судьбу Кавказа. Ведь Шат-гора — это у него Кавказ, идущий с Россией, а Казбек — Кавказ, возлагающий свои надежды на мусульманский Восток. А что в итоге этого спора, этой борьбы? Сам же Лермонтов и ответил:
Грустным взором он окинул
Племя гор своих,
Шапку на брови надвинул —
И навек затих.
Это о Казбеке. Сто с лишним лет тому назад написано! — Малиновский на минуту умолк, а потом добавил: — Однако будем реалистами: спор этот не закончен. Ещё, может быть, придёт время и навеки затихший Казбек вновь даст о себе знать.
Так состоялось знакомство. Постепенно все опасения Борзунова окончательно развеялись.
Отныне они часто всей компанией — Родион Яковлевич, Раиса Яковлевна, Алексей Иванович, Михаил Иванович и «примкнувший» к ним Семён Михайлович ходили по заснеженным дорожкам или к месту дуэли, или в дом-музей поэта, или в другие лермонтовские места.
— «...Не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал!» — как-то раз, глядя на барельеф Лермонтова, произнёс Малиновский так искренне и возмущённо, будто он сам и написал эти строки. — Какое роковое повторение событий, какой круговорот трагических обстоятельств! Лермонтов писал о Дантесе, а Мартынов как раз и оказался сколком с Дантеса. Ведь по условиям дуэли первый выстрел принадлежал Лермонтову, и он выстрелил в воздух! А Мартынов? Опять же как Дантес: «Пустое сердце бьётся ровно, в руке не дрогнул пистолет». Он же убил его почти в упор! Секунданты — князь Васильчиков и конногвардейский офицер Глебов — подтверждали, что было отмерено для барьера пять шагов, потом от барьера по пяти шагов в сторону. Выходит, стрелялись на пятнадцати шагах!
— Мартынова на Лермонтова Николай Первый науськал, — вступила в разговор Раиса Яковлевна. — Об этом мне доводилось читать ещё в Ленинграде. Науськал через шефа жандармов Бенкендорфа, а тот через своего полковника Кушинникова. Этот Кушинников сразу же помчался вслед за Лермонтовым в Пятигорск и плёл там интриги.
— Хорошо бы здесь в июле побывать, — задумчиво сказал Малиновский. — И именно в тот день, в день дуэли. Гроза тогда разразилась, молнии сверкали. И ливень — как плач по гению.
Как правило, душой компании был Алексей Иванович Леонов. Весельчак и острослов, он знал множество забавных анекдотов и баек и никому не позволял грустить. Правда, на месте дуэли он обычно сдерживал себя. Но сейчас, видя, что все стоят с печальными лицами, вдруг пропел:
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом.
Стихи эти, казалось, не предназначались для того, чтобы развеивать грусть, но Алексей Иванович пропел их так лихо, что все засмеялись.
А Леонов продолжил:
Чего он хочет?.. Небо ясно,
Под небом места много всем.
Но непрестанно и напрасно
