Предательстве.
Предателях, имен которых память не сохранила. И тогда ей, глупому ребенку, у которого хватило силы духа сбежать из комнат и спуститься по темной лестнице на кухню для слуг, казалось, что ничего-то нет в мире интересней, как стать частью такой вот легенды.
И несомненно, Катарина представляла себя великой.
Славной.
Победительницей. А теперь вот оказалось, что она только и способна, что сидеть и смотреть. На то, как рассыпаются одно за другим окна. И стрелы летят, как-то очень медленно, и потому у Кайдена получается их отбить. Как мир плывет, и из стен дома один за другим выходят люди.
Не люди.
Для людей они слишком высоки и столь прекрасны, что находиться рядом с ними просто-напросто больно, ведь земная женщина не способна сравниться с одной из этих… воительниц?
Именно.
Белые косы.
Темный металл украшений. Шкуры зверей, названия которых забыты. И золоченые рога, что поднимаются над головой мужчины, который похож и не похож на Кайдена. Смотреть на него страшно, но заметив взгляд Катарины, мужчина склонил голову.
И улыбнулся.
Вскинул огромный молот, который человеку было бы не удержать, но тот, кто стоял перед Катариной не был человеком.
— Страш-ш-шно? — руки Катарины коснулись холодные пальцы. — Все умрут. Все-все умрут.
Сейчас в лице экономки не осталось ничего человеческого. Нос ее удлинился, губы вытянулись и верхняя как-то стала коротка. Она не прикрывала узких длинных передних зубов.
— Из-за тебя…
— Нет, — Катарина попыталась было вырвать руку, но крысючиха оказалась на редкость сильной.
— Боиш-ш-ся?
— Нет.
— Лош-ш-шь, — крысючиха подобралась поближе. Теперь было видно, что тонкие ее руки покрывала шерсть, а скрюченные пальцы оканчивались острыми коготками. — Люди часто врут.
— А вы нет?
— Да. Но смотри, обещанное дитя… смотри…
И Катарина смотрела.
Она понимала, что происходящее невозможно, что не может дом просто взять и истаять, будто сделанный из тумана, будто сам ставший туманом.
— Так не бывает…
— Бывает, — крысючиха держала крепко, но вреда причинять не собиралась, что успокоило Катарину. — Здес-с-сь бывает.
— Здесь — это где?
— В памяти мира. То, что есть сейчас, ничто… он знает суть. Он возвращает. Теперь.
— С-смотри.
Катарина смотрит.
Дом?
Нет. Древняя крепость за спиной. И стены ее толсты, а камни, из которых крепость сложена, огромны. Крепость разрушена, опалена пламенем, но стена не обвалилась. Она высока, эта стена. И пока еще удерживает туман.
Молочный.
Белый.
Густой, как каша, которую варила старуха, тщательно вымешивая варево деревянною ложкой. Она и пела, и голос ее, казалось, доносился издалека.
— Слышишь? — шепчет женщина, прижимаясь к Катарине. — Зовет… тебя зовет…
Здесь нет неба.
Здесь нет солнца.
Здесь земля пахнет болотом, и холодно, до чего же холодно. Катарина и не представляла себе, что где-то может быть настолько холодно.
А песня становится ближе. И надо идти, спешить, или Катарина опоздает.
Нет. Она стиснула зубы.
Поднялась. И крысючиха встала вместе с ней, так и не выпустив руку Катарины.
— Но ты, смотри, хорошенько смотри, — шептала она на ухо, заглушая чужую песню. — Как они умирают…
Она взмахнула рукой, разгоняя туман. И Катарина увидела, все и сразу, будто обрела все-таки крылья и воспарила к небесам. Горстку воинов на вершине древнего холма, который и держал забытую крепость. Разлившуюся реку, что принесла к холму не только воды свои, но и корабли… множество уродливых кораблей.
— Что это?
— Фоморы, — крысючиха сплюнула и спешно вытерла рот ладонью. — Твари, которых не должно быть в мире.
Люди.
Они выбирались из лодок, что напоминали Катарине дохлых раздутых рыбин. Они шли. Неспешно, будто зная, что тех, кто на холме, слишком мало.
Свистят стрелы.
И одна за другой летят, раскалывая дрожащий воздух, чтобы столкнуться с другими, и вспыхивает пламя, скулит израненный ветер.
Больно.
Миру.
И Катарина чувствует его боль, и силясь хоть как-то унять ее, она запевает песню, слова которой приходят откуда-то из памяти. Надо же, ее пела та старуха, которую боялись все, даже матушкина личная горничная, а она, казалось, не боялась даже отца. А вот старуха…
Слова простые.
И Катарина теперь понимает, о чем эта песня. О прощании. С миром. С солнцем. О цене, которую пришлось заплатить детям Дану, чтобы спастись. О павших.
И уцелевших.
…она пела, и песня эта казалась бесконечной, и земля ее слушала, а воздух над крепостью вдруг налился алым цветом. И задрожал. И показалось, что еще немного и вспыхнет земля.
Всхлипнула рядом крысючиха.
Вытерла слезы кривой рукой, а потом, будто решившись вдруг, дернула Катарину.
— Идем.
Куда?
Разве не понимает она, что Катарине нужно допеть, что у нее почти получилось… что? Она не знает. Просто… все еще холодно…
— Да идем же!
Нет.
Нельзя.
Но Катарину не слушают, ее поднимают и несут. А когда она пытается вывернуться из цепких рук, на голову обрушивается удар. И песня обрывается.
Неправильно.
Нельзя оставлять подобные песни недопетыми. Но второй удар окончательно лишает Катарину сознания.
На заре времен мир отличался непостоянством. Порой он изменялся по воле богов, а порой — по собственной прихоти, но время шло. И мир старел. Он становился неподатлив, что холодное железо. И как старик подозрителен ко всему новому. Он цеплялся за прошлое, за утраченные годы, и теперь вот спешил радоваться, что хватило сил его вернуть.
Древняя крепость дышала камнем.
И пусть стены ее почти осыпались, пусть держат их лишь зыбкие плети плюща, но она была, как был и холм, и родник силы под ним, ныне чистой, не отравленной сутью твари. Была земля. И кровь, что эту землю питала. Вот упала, поднявшаяся было дочь Айора, чтобы уснуть навек со счастливой улыбкой. Вот вспыхнул яростью отец ее, утративший последнюю ветвь своего древа. И позабыв про осторожность, бросился на тех, что шли, что наступали безумной волной, которой не было конца и края.
И тоже рухнул.
