Это было давно.
Кайден отряхнулся и закрыл глаза.
Фоморы приближались.
Твари, некогда изгнанные в Бездну, ибо мир оказался все ж не так и велик, чтобы вместить всех, спешили вернуться.
И пело сердце.
Дрожали клинки, предчувствуя славную битву. А стоило пальцам согнуться, и Кайден ощутил шероховатую поверхность рога. Поднял его, наслаждаясь тяжестью, и в полумраке кровавыми каплями блеснули рубины, что усыпали его.
Кайден поднес к губам.
Вдохнул.
И выдохнул. И рожденный рогом, что некогда принадлежал Небесному туру, звук пронесся по-над холмами. Он заставил дом содрогнуться от подвалов до крыши. А следом содрогнулась и земля.
— Думаешь, кто-то придет? — Змей присел рядом с телом женщины, которая вновь была женщиной. Она дышала, а изо рта текла кровь.
Кайден вновь поднял рог.
Придут.
Или…
Там, на той стороне мира, в Благословенных холмах, всегда спокойно. Там кипит котел Дагды, из которого на столах появляются яства, и пусть пресны они, как и полагается теням, но привычны, как привычен пир и пляска, и бой, который никогда не бывает боем.
Змей поднял ту, что приняла его в семью, на руки.
Он уложил ее на столе и приник к губам противоестественным поцелуем. Запах змеиного яда был сладок, что мед вересковый. И женщина затихла, лицо ее сделалось бело и спокойно, кровь же Змей вытер.
— Дуй же, дитя королей.
— Дуй, — та, в глазах которой горел огонь, некогда украденный из горна Гоибниу, отряхнулась. — И зови. И быть может, кто-то действительно откликнется на твой зов. Иначе нам придется туго.
— Помощь обещали утром, но… — Змей дернул шеей. — Теперь я не уверен, что она придет.
А если и придет, то до утра дотянуть надо.
Кайден взглянул на свою женщину, что тихо сидела возле камина. Она обняла себя. И выглядела столь хрупкой, что сердце сжималось от боли. Ее сила, которая должна была стать частью обещанного дара, едва-едва теплилась, но в глазах все еще жило солнце. И Кайден как никогда прежде понимал отца, не способного расстаться с таким вот солнцем.
И не понимал.
Окна зазвенели. Древняя защита дома ожила, вспыхнула, принимая стрелы.
А Кайден взялся за рог обеими руками. Он поднял его, ставший вдруг неимоверно тяжелым, и показалось, что за спиной его встали те, кому случалось взывать о помощи. Он сделал вдох.
И выдох.
И рог запел. Он потянул не только воздух, но и силу.
Пускай.
Он пел о мире.
И о войне. О том, что вновь наступил час, когда живые должны заплатить кровью за ошибки мертвых. О смелости. И слабости. О нитях, что вот-вот оборвутся, и иных…
И Кайден знал, что будет услышан.
Что остановит безумную пляску дочь Айора. И отпустит очередного любовника до того, как высосет из него все силы. Что заплетет она волосы в боевые косы и, набросив на плечи плащ из шкуры драугра, выйдет на тропу. А за ней и Айор, в сердце которого впервые за долгие годы вспыхнет огонь предвкушения. Спустится к водам Мертвой реки отец, чтобы вытащить из них потемневший, пропитавшийся темной силой, молот. И старуха впервые за многие годы отбросит белые волосы, открывая прекрасно-уродливое лицо свое, чтобы запечатлеть на лбу отца поцелуй.
И встанут братья.
И накинут тетивы на луки сестры. И не останется никого, ни старого, ни малого, кто решит остаться… а рог вновь запоет, поторапливая.
И когда первое окно разлетится стеклянными искрами, за спиной Кайдена встанут те, кого он считал уже чужими. И чья-то рука ляжет на плечо, а голос отца промолвит:
— Ты все-таки нашел свой подвиг.
А Кайден, вместо того, чтобы ответить, рассмеется, давая волю клинкам, ибо туман, белый, как молоко Предвечной коровы, уже проберется в дом. И следом за ним, по сотворенной тропе, шагнут те, кого Кайден знал людьми.
Они будут походить на людей.
Вот улыбается счастливо Али ин Исула, раскручивая над головой массивную цепь, усыпанную шипами, и та, касаясь стен, оставит на них кровоточащие белой взвесью следы.
Вот отпустит тетиву сын его и оскалится, и кожа треснет на лице, выпуская темную шкуру твари, и она, потянувшись с немалым наслаждением, выберется из человеческой шкуры. Но лишь затем, чтобы упасть под ударом клинка.
У фоморов темная кровь.
И тягучая.
Она пахнет болотом и смертью, но думать о том некогда, ибо тварей много. Откуда столько взялось? Думать некогда.
Дом дрожит.
И стекла рассыпались прахом. Стены плывут, перерождаясь.
И нет больше дома.
Нет больше сада.
Есть берег, усыпанный лодками, что осенний пруд листвой. Есть черная трава, которая пытается вцепиться в сапоги мертвецов, уговорить их прилечь, вернуться в рыхлую жирную землю. Есть холм и полуразрушенные стены древней крепости, спустя столетия очнувшейся ото сна. Она оживает, выбираясь из забытого прошлого, ибо мир стоит над временем. И камень обретает прочность, а за ним, укрытый и еще неопороченный рождением твари, бьется родник.
И смеется та, что проснулась, но на счастье, еще не вошла в полную силу. Смех ее отзывается болью в голове. И встает на колени дочь Айора, падает, зажимая уши руками сестра. И хрипят братья, захлебываясь собственной кровью.
Лишь отец держится на ногах, крепко сжимая древний молот.
— Отступите…
Этот голос отдается в стенах, этот голос требует смириться. Подчиниться. Опуститься на колени и просить милости, ибо тогда будет дана она. Ведь та, чье имя забыто, не станет брать чужие души. Ей нужно лишь обещанное.
— Нет, — Кайден крутанул клинки, заставляя воздух петь, и где-то рядом загудело пламя, и стало жарко, так жарко, что древние стены раскалились, как камни в горне Гоибниу.
Запахло дымом.
Но голос стих.
— И это все, на что ты способна? — смех богини пытается прорваться сквозь голос металла, и дети ее наступают.
Снова.
И мир трещит. Но Кайден не позволит ему разорваться вновь слишком мало осталось его, слишком хрупок он сделался, слишком… а потому… Призрак взрезает туман, и Тьма спешит поделиться ядом, заставляя отступить тех, кто прячется в молочной пелене.
Это хорошая битва.
Катарина любила легенды.
Раньше.
Треск огня в камине. Поленья и угли, которые старуха ворошила ржавой кочергой. Запах пирогов. Кружка молока. Скрипящий голос, что говорил о славном прошлом, в котором все женщины были прекрасны, а мужчины — храбры. О подвигах и победах.
