— Стой, евнух!
Из театра вываливается Хамза.
При виде размытой личины Момо глаза его вспыхивают торжеством.
— Я знал, ты что-то замышляешь!
Я без церемоний забрасываю Момо на плечо и бегу. Мои ноги шлепают по мокрому булыжнику, отчаяние придает мышцам сил. Уклоняясь от карет и бьющих копытами лошадей, я сворачиваю то вправо, то влево, убегая по запутанным улочкам за театром. Я хочу лишь оторваться от погони. Вскоре у меня начинают гореть легкие, но я все равно бегу: вправо, потом опять влево, прямо в узкий переулок, загаженный зловонными отбросами. Когда я понимаю, что впереди тупик, уже слишком поздно.
Вдали слышатся шаги, и вот он уже здесь, отступник, тень на входе в переулок. Я озираюсь по сторонам — выхода нет. Хамза приближается быстрым шагом, в его руке блестит нож.
— Ты меня заставил побегать в последние дни, сукин ты сын! Но я нынче великодушен, так что опусти мальчишку и уходи, если хочешь себе добра.
Он всего в нескольких футах, ухмыляется, как демон.
— Придется тебе меня убить, — мрачно отвечаю я.
Он просто смеется.
— Тебе мозги вместе с яйцами отрезали? Чего ты геройствуешь? Никто ребенка не тронет: просто отвезем его домой, к папочке, получим награду за то, что подняли его из мертвых, раз уж чертов торговец тканью уперся и отказался за него платить — да и кто его обвинит? Слушай, что тебе терять: просто отдай мальчишку и уходи. Сядь на корабль до Америки или еще куда: я слышал, там для таких здоровых черномазых полно работы!
Я снимаю Момо с плеча и держу на руках. Он смотрит на меня снизу круглыми глазами.
— Мы больше не играем, да, Нус-Нус?
— Боюсь, нет, милый.
Я осторожно опускаю его на землю, и как только его ноги касаются булыжника, кричу:
— Беги, Момо, беги! Обратно в театр! Быстрее!
Я подталкиваю его, и он пускается бежать, ловко уворачиваясь от отступника, который грязно ругается и бросается следом. Лезвие его ножа ярко сверкает в темноте. Я прыгаю Хамзе на спину, и оба мы валимся в грязь. Он выкручивается, перекатывается, хватает меня и как-то умудряется приставить к моему горлу нож. Мы яростно боремся на земле, среди дерьма и гнилых овощей. Во время драки мой тюрбан разматывается и опутывает его руку с ножом. Хамза ругается, пытается освободиться. Я накручиваю тюрбан обратно и бью Хамзу головой в лицо, целясь в его сломанный нос. Он завывает, из носа у него льется кровь, пачкая нас обоих, но оружие он все равно не выпускает. Дергая головой назад и в стороны, я как-то освобождаюсь от складок хлопка, закрывающих мне глаза, и наношу замечательно удачный удар по руке отступника. Он вскрикивает, нож выпадает и скачет во тьму. Я тянусь за ним, чувствуя прилив радости, когда мои пальцы смыкаются на рукоятке; но тут Хамза бьет меня кулаком в ухо с такой силой, что все кругом звенит и багровеет. Я падаю набок и выпускаю нож.
В это мгновение сапог Хамзы пинает меня в живот. Меня рвет, я задыхаюсь. Малеео, как больно! Боль невыносима, но, когда сапог снова надвигается на меня, я, чудом изловчившись, ловлю его, дергаю, и отступник валится рядом со мной. Но он крепок, к уличным дракам ему не привыкать; да и удача, похоже, на его стороне, — поскольку он тут же садится, и нож снова у него в руке. Мы поднимаемся на ноги и кружим друг напротив друга, как дерущиеся собаки, рыча, каждый на своем языке, тяжело дыша, покрытые грязью и насквозь мокрые; а дождь так и лупит.
Хамза перекидывает нож из одной руки в другую.
— Горло или брюхо, а, евнух? — шипит он на меня. — Быстро или медленно? Я не могу ре…
Не договорив, он бросается на меня, я уклоняюсь от ножа, поскальзываюсь на каком-то мокром овоще или еще чем похуже, и нож задевает мое плечо. Я с воем отшатываюсь, но Хамза мощным прыжком прижимает меня к стене и приставляет нож к ребрам.
Его глаза таращатся на меня и моргают сквозь кровавую маску.
— Глупый черномазый! Теперь мне придется тебя убить, а тебе всего-то надо было уйти…
Нож проходит сквозь ткань моей одежды, я сжимаюсь и чувствую, как он скользит, сперва холодно, потом обжигая, по моей коже. Это смерть. Плохо так умирать, бесславно, в грязном лондонском переулке, вдали от дома и помощи. Хамза снова приставляет острие ножа к моим ребрам, и вдруг вскрикивает и опускает глаза, дергая ногой. Нечто отлетает прочь, маленький демон с окровавленным ртом. Он улыбается — у него алые зубы, — и мне на мгновение кажется, что это Амаду восстал из мертвых, чтобы отомстить убийце, но когда он убегает вприпрыжку в костюмчике из золотых кружев, я понимаю, что это Момо. Потом из мрака выступает огромная тень и швыряет отступника и его нож в разные стороны. Хамза с силой бьется о стену и сползает по ней, вытягивая ноги. Он кашляет, ругается, пробует встать; но тень бьет его кулаком в грудь, потом склоняется и очень ловко, четким движением перерезает ему глотку — и быстро делает шаг в сторону, чтобы не попасть под фонтан крови. Следом вытирает лезвие об одежду отступника, вешает нож на пояс и оборачивается.
Я с самого начала знал, что убью Хамзу, но при виде того, как от него столь умело избавились, теряю дар речи. Наконец мне удается выговорить:
— Как?
Мустафа смотрит на меня с непроницаемым лицом, потом пожимает плечами.
— Я уже вышел из театра, чтобы пойти за тобой, а тут бежит мальчик. Он сказал, что тебя пытается убить плохой человек.
Момо крепко обнимает меня за ноги.
— Я его укусил, Нус-Нус, ты видел!
— Видел.
Я обнимаю Момо, потом снова поднимаю глаза.
— Не знаю, что сказать. Кажется, «спасибо» — это совсем не то. Но я благодарю тебя, Мустафа, от всего сердца.
— Прошу, зови меня Аддо. Так меня звали в моем племени.
— «Властелин Дороги».
Я киваю. Именно так он и выглядит, стоя среди сгущающегося мрака в плаще и тюрбане, с горящими глазами.
— Мое настоящее имя — Акуджи.
— Мертвый, но Бдящий. Тебе подходит. Уж точно лучше, чем Нус-Нус.
Он хитро мне улыбается, на затененном лице зубы кажутся особенно яркими. Потом снова становится серьезным.
— Тебя станут искать. Вернее, станут искать двух арапов. Но, думаю, из-за троих и вовсе поднимут бунт, мне нужно вернуться к Ортанз, пока меня не хватились.
— Не беспокойся о нас, я знаю, куда нам пойти. Спасибо, Аддо.
Мы ненадолго беремся за руки, и он уходит во тьму.
Я веду Момо в дом Натаниэля Дрейкотта, который, как я с опозданием понимаю, живет всего в двух кварталах отсюда. Дождь все еще льет; вокруг никого, и это хорошо. Когда мы подходим к двери, Момо уже наполовину побелел.
Натаниэль, надо отдать ему справедливость, лишь поднимает бровь, увидев нас, и приглашает нас войти. Смотрит на Момо.
