До ужасного пятидесятого часа родов, когда Иньиго, не в силах больше врать, промолвил страшное:
– Мы ее потеряли.
Уэстли взглянул на ее застывшее лицо и увидел, что это правда, а он так ее и не спас. Ни разу в жизни, кроме тех дней с Машиной, он не проронил ни слезинки, даже когда возлюбленных его родителей пытали у него на глазах, ни единого раза, никогда-никогда ни на секунду.
А теперь его прорвало. Он рухнул на ее тело, и Иньиго оставалось только беспомощно смотреть. А Уэстли спрашивал себя, что делать ему до смертного часа, ибо немыслимо жить дальше без нее. Они сражались с Огненным болотом и выжили. Знай он тогда, чем все закончится, подумал ныне Уэстли, он бы оставил их там умирать. Зато они бы умерли вместе.
И тогда позади раздался странный голос, какого Уэстли и Иньиго в жизни не слыхали, бестелесный, точно заговорил труп, и голос этот загрохотал:
– У нас есть тело.
Иньиго развернулся и вскрикнул в ночи. А отчаявшийся Уэстли так удивился этому крику, что тоже развернулся и вскрикнул.
Из темноты к ним приближалось нечто.
Оба недоверчиво прищурились. Нет, глаза их не обманывали.
Из темноты к ним приближался Феззик.
Во всяком случае, нечто похожее на Феззика. Но глаза его горели, шаг был скор, а голос – они никогда не слыхали такого голоса. Такого громового ровного баса. И такого акцента им тоже слышать не доводилось. Во всяком случае, пока они не доплыли до Америки. (Говоря точнее, пока туда не доплыли те, кто выжил.)
– Феззик, – сказал Иньиго, – сейчас не время.
– У нас есть тело, – повторил Феззик. – А внутри прекрасный здоровый ребенок. Она слишком долго ждет.
Великан склонился над неподвижной женщиной, прижался ухом, поманил Уэстли, звонко хлопнул в ладоши.
– Ты, – он ткнул пальцем в Иньиго, – тащи мыло и воду, мне надо продезинфицировать руки.
– Где он выучил это слово? – спросил Уэстли.
– Не знаю, но лучше послушаюсь, – сказал Иньиго и побежал к костру.
Феззик указал на великолепную шпагу:
– Стерилизуйте ее в огне.
– Зачем? – спросил Иньиго, подавая ему полотенце и мыло.
– Будем резать.
– Нет, – сказал Уэстли. – Ты не отдашь ему шпагу. Я не позволю.
И тут голос загрохотал с устрашающей силой:
– Этот ребенок – тугодум. Так мы называем тех, кто не спешит вылезать. Мало того – этот ребенок лежит задом наперед. И вокруг ее горла обвилась пуповина. Если желаешь прожить всю жизнь в одиночестве, целуйся со своей шпагой. А если хочешь сохранить жену и ребенка, делай, что говорят.
– Все в твоих руках, – сказал Уэстли, кивнул Иньиго, и тот отдал Феззику великолепную шпагу.
Феззик подошел к костру, раскалил острие докрасна, вернулся к роженице, встал на колени.
– Пуповина сильно затянулась. Ребенок почти не дышит. Времени мало. – На миг Феззик закрыл глаза, глубоко вдохнул. Затем двинул рукой.
И ручищи его были так нежны, и огромные пальцы так умелы, и на глазах Уэстли с Иньиго Феззиковы руки делали, что им было велено, и шпага коснулась кожи Лютика, и появился разрез, длинный, но ровный, и выступила кровь, но Феззиковы глаза только ярче засверкали, и заплясали пальцы, и он сунул руку внутрь и осторожно вынул ее, вынул ребенка, девочку, Лютик ошиблась, то была девочка, и вот наконец она явилась, бело-розовая, точно карамелька…
…на свет явилась Уэверли.
4. Феззик падает
Поначалу она была гораздо ниже его, инерция и ветер крутили ее и вертели. Феззик никогда не смотрел на мир так, с такой высоты, пятнадцать тысяч футов, а внизу ничего нет, ничегошеньки, только скалы в конце.
Он окликнул ее, но она, конечно, не расслышала. Он смотрел ей вслед, но, конечно, не нагонял. Есть особые научные законы, которые объясняют, почему тела разных габаритов падают с одинаковой скоростью. Но создателям этих законов ни за что не объяснить Феззика, поскольку ноги его, такие бесполезные, когда нужно отыскать опоры на голых скалах, замечательно махали и гребли в летящем мимо воздухе. Феззик сложил ладони в горсти, в пустые такие чашки, и принялся за работу – замахал руками, задвигал ногами, и глаза перестали бы их различать, если бы сейчас взглянули, а потом Феззик еще напрягся…
…и стал нагонять. Сначала сотня футов, потом вполовину меньше, потом еще вполовину, и тогда Феззик окликнул ее, крикнул это свое словечко…
– Рыбё-о-онок!
Она услышала, задрала голову, и, поймав ее взгляд, Феззик скорчил ее любимую гримасу – это когда надо кончиком языка достать до носа, – и она увидела, конечно, и, конечно, весело рассмеялась.
Потому что теперь она поняла, что происходит, – это очередная их чудесная игра, их игры всегда так весело заканчиваются…
С первого же дня эти особенные двое стали не разлей вода. Когда Уэверли была еще совсем маленькая и спала, Феззик помогал Лютику и порой говорил:
– Ей надо посикать, – а Лютик отвечала:
– Да нет, не надо, с ней все… – и умолкала, не добравшись до «нормально», потому что Уэверли моргала, проснувшись в насквозь мокрых пеленках, и тогда Лютик смотрела на Феззика, и в глазах ее читалось изумление.
Или временами Уэверли и Лютик весело играли, а Феззик наблюдал, он всегда был рядом, всегда внимательно глядел, и Лютик спрашивала:
– Феззик, ты чего грустишь? – а он отвечал:
– Не люблю, когда она болеет, – и в ту же ночь у Уэверли поднималась температура.
Он точно знал, когда она хочет есть или устала, понимал, отчего она улыбнулась. И когда вот-вот закапризничает.
А потому, считала Лютик, из него выйдет идеальная нянька – куда еще совершенствовать няньку, которая знает, что случится дальше? И Феззик все время присматривал за девочкой, а когда она дремала, собой закрывал ее от солнца, и потому, заговорив, Уэверли стала называть его Тень, чем он и был в ранние годы, ее тенью.
Позже, когда она научилась играть, ей достаточно было ему подмигнуть, и он уже понимал – не что она хочет играть, а в какую игру. И Уэстли, и Лютик считали, что да, конечно, у их дочери весьма необычные отношения с нянем, и, однако, им крупно повезло, потому что у Лютика было время отлежаться и поправиться, а что еще лучше, им двоим удавалось побыть наедине. В общем, Феззик и Уэверли учились друг у друга и радовались друг другу. Иногда, конечно, ссорились, но это, как-то раз объяснила ему Лютик, неизбежная часть воспитания.
– Можно мы с Уэверли поиграем в водовороте? – то и дело спрашивал Феззик.
Лютик колебалась:
– Она от этого переутомляется, Феззик.
