Едва мозга достигли слова «и не только», Феззик рухнул наземь. В турецком есть особое слово, обозначающее это «не только», – «бюк». Обхватив живот, Феззик вновь и вновь думал: «Бюк». Судя по звездам в вышине, мальчик вот-вот появится.
К полуночи все сообразили, что дела не задались.
Когда Уэстли и Лютик разглядывали отблески заката на горизонте, схватки происходили поминутно, но так и остались. В десять вечера – тоже поминутно, и Лютик терпела бы их молча, как и все предыдущие часы…
…но в полночь стало сводить спину. С этим бы Лютик справилась; Уэстли рядом – подумаешь, спазмы. Она уже приготовилась надолго с ними свыкнуться…
…но боль переползла в бока, отыскала одну ногу, затем другую, запылала огнем…
…и с огненной боли в ногах мучения только начались.
Лютик побледнела, но оставалась Лютиком, и к тому же ее освещало пламя костра. Она по-прежнему завораживала.
Лишь на заре все они увидели, что сделала с нею боль.
Уэстли не отходил ни на шаг, разминал Лютику спину, массировал ноги, утирал пот со лба. Вел себя образцово.
К полудню они поняли, что дела не задались очень серьезно.
Притопал Феззик, глянул, убежал и вновь беспомощно спрятался за деревом. Иньиго схватил шестиперстовую шпагу и сражался с ветром, пока не увидел, что солнце садится вновь и все это длится уже вторые сутки.
– Не хочу тебя тревожить, – прошептала Лютик возлюбленному.
– Пока ничего необычайного, – ответил Уэстли. – Судя по тому, что мне говорили, тридцать часов – совершенно нормально.
– Это хорошо, я рада.
Когда пришла следующая заря, Лютик, уже явно слабея, выдавила:
– А еще что тебе говорили? – и Уэстли ответил:
– Все в один голос утверждают, что чем дольше роды, тем здоровее ребенок.
– Как нам повезло, что у нас будет здоровый сын.
К следующему закату речь шла только о выживании.
Феззик рыдал за деревом, а Уэстли совещался с Иньиго. Говорили они ровно, но вокруг уже витал ужас.
– Я в этом совсем не разбираюсь, – сказал Иньиго.
– Я тоже.
– Я слыхал, их разрезают и тем спасают жизнь. Режут женщине живот.
– Убить мою возлюбленную? Да я убью того, кто попытается.
Тут Лютик вскрикнула, и Уэстли кинулся к ней, упал на колени.
– …Прости… что от меня столько… беспокойства…
– Почему ты кричала?
Лютик взяла его за руку, сжала крепко-крепко.
– …позвоночник горит…
Уэстли улыбнулся:
– Повезло. Если с позвоночником такое дело, это явный признак, что вот-вот родится наш сын.
– Позвоночник – ерунда, тем более когда привыкнешь. По-настоящему было больно, когда сказали, что Робертс тебя убил. Вот это было трудно. Тогда я страдала. А это… – Она попыталась щелкнуть пальцами, но тело не слушалось. – Ерунда.
– Мы с Иньиго как раз говорили – куда отправиться, когда станем настоящей семьей. Помнишь, уезжая с фермы твоего отца, я думал про Америку? Мне по сей день нравится эта идея, что скажешь?
– Америка? – прошептала она.
– Да, это где-то за океаном, и знаешь, как я впервые тебя полюбил?
– …расскажи…
– Ну, мы были молоды, и ты только что ужасно меня выбранила, обозвала олухом и болваном, ты тогда все время обзывалась: «Мальчонка, вечно у тебя все наперекосяк. Мальчонка, ты безнадежен, ты безнадежный олух, никчемный ты болван».
Лютик с трудом улыбнулась:
– …я была ужасна…
– В хорошие дни ты была ужасна, но случалось и хуже, а когда за тобой стали бегать мальчишки, хуже стало некуда. Как-то вечером они все ушли, а я в конюшне чистил Коня, и ты вошла, напевая как дурочка, и сказала: «Какого парня в деревне ни захочу – любой мне достанется, ля-ля-тополя», и я отправился в хижину и сказал себе: «Ну все, мне плевать, забирай себе этих кретинов, я пошел», и я собрал пожитки и зашагал прочь с фермы, и тут я взглянул на твое окно и подумал: «Еще пожалеешь, что меня унижала, однажды я вернусь со всеми сокровищами Азии, прощай навек».
– …ты правда меня бросил?..
– В теории. В действительности случилось так: я повернулся, шагнул к воротам и подумал: «На что сдались все сокровища Азии без ее улыбки?» А потом снова шагнул и подумал: «Вдруг она улыбнется, а тебя не будет и ты не увидишь?» Я застыл под твоим окном, я понял, что должен быть рядом – вдруг ты улыбнешься? Потому что с тобой я был совсем беспомощен, меня так дурманило твое сияние, я был так счастлив быть рядом, хотя ты только и делала, что меня оскорбляла. Я бы ни за что не смог уйти.
Она выдавила самую нежную улыбку, на какую была способна.
Уэстли поманил Иньиго и прошептал:
– Мне кажется, мы уже близки.
– Я и вижу, – прошептал в ответ Иньиго.
Но они питались одной лишь надеждой и оба это понимали, и Уэстли обнимал ее так нежно, а дыхание ее слабело. Иньиго похлопал Уэстли по плечу, как товарищ товарища, и кивнул – мол, все будет хорошо. И Уэстли кивнул в ответ. Но в глубине души Иньиго понимал: близится конец.
А Феззик, прячась один за одним деревом, ахнул, потому что он понял другое: он вдруг стал не один. Он воспротивился, потому что нечто овладело им, его мозгом, и, видит Господь, его мозгу подмога не помешает, но Феззик все равно боролся, потому что, если тобой овладевает нечто, никогда не знаешь, кто запрыгнул на подножку, вредитель или помощник, кто-то добрый или, что гораздо ужаснее, любитель помучить. Феззиковой матерью нечто овладело в тот день, когда она познакомилась с его отцом, потому что она была ужасно застенчивая и не умела кокетничать, как в те времена полагалось всем турецким девицам, и стояла в сторонке, пока деревенские девчонки его охмуряли. А она хотела Феззикова отца, хотела всю жизнь прожить с ним и понимала это, но была бессильна и побрела прочь, оставив поле битвы девчонкам похрабрее, однако тут ею что-то овладело, и внезапно Феззикова мать лишилась застенчивости, и ее временный обитатель внушил ей, что она способна на удивительные вещи, и она вернулась к остальным деревенским кокеткам и вызывающей улыбкой, а также дивной своей пластикой затмила их всех. Во всяком случае, в тот день у нее была дивная пластика, и Феззиков отец втюрился по уши, и, хотя пришелец отбыл в тот же вечер, Феззиковы родители поженились, и его мать была так счастлива, а отец гадал еще многие годы, куда подевалась блистательная дерзкая красотка, что завоевала его сердце…
Феззик чувствовал, что силы оставляют его, а вторженец побеждает. Напоследок Феззик не подумал даже – взмолился: пожалуйста, кто бы ты ни был, если хочешь навредить ребенку, сначала убей меня.
Уэстли у костра все крепче обнимал Лютика, говорил воодушевляющие слова, а Иньиго отвечал в том же тоне.
