Когда я отнял лоб от стекла и отступил назад, чтобы сфотографировать «Тайлюм», беспомощная пестрота которого внушала мне безотчетное почтение (вдруг все-таки возможно обходиться со смертью как-то современнее, оптимистичнее?), ко мне подкатил велосипедист. Не слезая с велосипеда, он о чем-то спросил, наверно, о том, что я здесь забыл. На нем была серая форма охранника, напоминающая комбинезон слесаря. Он вообще был весь серый, серые волосы, серое лицо. Я ответил по-английски. Объяснил, что я немецкий писатель, собираю материал для книги о погибших, «about the bodies, who came here in former times»[28], пробормотал я, после чего охранник сразу от меня отстал и пожелал удачи. Наклонясь к рулю, он с изрядной скоростью двинул дальше; велосипед был не иначе как гоночный. Я вдруг сообразил, что он не единожды проехал мимо меня, пока я пытался разглядеть внутренность Музея утопленников.
Я забрался в «жигули» и скоро уснул. Надо мной шелестели деревья Феллед-Парка (название из записной книжки). Наутро я кое-как привел себя в порядок. Вода из фляжки, чистка зубов под защитой поднятой крышки багажника. Я надел чистую рубашку, постарался ее разгладить. Потом пошел в парк, но кофейный ларек еще не открылся.
В машине нашлось яблоко. Я прикинул, полезно ли для моего замысла держаться легенды насчет писателя, во всяком случае, она, похоже, производила впечатление. Я заранее приготовил папку с фотографией Сони и сопроводительным текстом на английском, разъясняющим, почему мне можно претендовать на статус «родственника». Записал я и личные данные Сони (те, что сумел выяснить), а также приблизительное время ее побега, предположительного побега. Сейчас я снова открыл эту папку, но сосредоточиться не мог, только сковырнул с измятого лица Сони несколько капелек воска.
«Задуй свечки, черт побери!»
«Задуй, Эд!»
Я старался все продумать. В голове блуждали зомби и части трупов. Я видел мертвую Соню в холодильном боксе, «на солидном льду королевства» – полнейший абсурд, н-да, и вдруг мне показалось не меньшим абсурдом, что я, наивный невежда, вообще приехал сюда. Хотя и не без причины. Да, я позабочусь, и конечно же я надеялся не найти Соню.
Некоторое время я плутал по коридорам нижнего этажа, аудитория 1, аудитория 2, двери открыты, в воздухе висит какой-то сладковатый запах. Конторские помещения располагались наверху. Там было что-то вроде зала ожидания с гардеробом и приемной, где сидели две секретарши, одна помоложе, другая постарше.
Я начал произносить заученные фразы (мой скверный английский). Но даже не успел открыть свою папку, как та, что помоложе, взялась за телефон.
– Доктор Сёренсен?
Доктор Сёренсен говорил по-немецки, за что я мгновенно проникся к нему благодарностью. В этом здании проводят за год около 3000 вскрытий; среди них, конечно, могли быть и утонувшие беглецы, подобранные на берегах Зеландии, Лолланна или Фальстера, кой-какие случаи ему смутно припоминаются, однако документами располагает только полиция… Сёренсен был в белой рубашке с большим остроконечным воротником. Когда говорил, он слегка склонил голову набок и несколько раз кивнул, мол, «ничего не поделаешь».
На минуту-другую у меня странным образом отлегло от сердца. Я радовался, что встретили меня датчане, поголовно все говорящие по-немецки и весьма приветливые, несмотря на мой бледный от недосыпа, помятый вид, вид этакого приезжего, во всяком случае первого в «Тайлуме» восточного немца, который интересовался телами своих соотечественников, как заметил Сёренсен, «соотечественники, уместно ли теперь вообще это слово, наверно, нет, господин Бендлер, а?».
Признаться, Сёренсен произвел на меня впечатление. Энергичный облик, загорелое лицо – сейчас я бы, пожалуй, воспринял это иначе, но тогда Сёренсен был человеком из другого мира, из другой (лучшей) жизни, в световых годах от того места, откуда явился я. Обшарпанный снимок – я почти стыдился его, но потом все-таки достал из папки и подвинул ему через стол, вроде как последнюю просьбу; я и сам себе казался обшарпанным. Сёренсен бегло глянул на фотографию (как на недоразумение), но не прикоснулся к ней, и я вскоре убрал ее, поспешно и смущенно.
Тем не менее должен сказать, что на обстоятельства моего появления он откликнулся большой готовностью помочь, в том числе предложением совершить экскурсию по «Тайлюму». Вероятно, потому, что было трудно выпроводить меня с пустыми руками (ввиду длинной дороги, мною проделанной), или потому, что приехал я с Востока и своей безропотностью создавал впечатление, будто меня, в сущности, интересует все.
Здесь о смерти говорят несколько непринужденнее, обронил Сёренсен, показывая мне помещения института. Одетый в белый халат, я шагал за ним следом.
У меня сохранилось лишь одно по-настоящему отчетливое воспоминание, оно касается набора секционных инструментов, вероятно, оттого что они показались мне знакомыми – ножи, ложки, черпаки. Органы извлекаются комплексами, сперва сердце и легкие, потом желудок, кишечник и печень, а под конец почки, мочевой пузырь, гениталии. Все промывается и взвешивается по отдельности, большей частью заодно берутся и пробы.
– Например, эти пластиковые баночки предназначены для хранения тканей.
Одна из баночек неожиданно оказалась у меня в руке. В ней был какой-то белый порошок.
– Флуорид натрия, – пояснил Сёренсен, – останавливает разложение.
Он забрал у меня баночку. Повинуясь чувству долга, я достал блокнот, что побудило патологоанатома подробнее остановиться на предмете «моего особого интереса», как он выразился. Трупы утопленников затронуты гниением и уже распространяют запах, по сути невыносимый. Едешь на машине домой, застреваешь в пробке, и вдруг – этот въедливый запах. В коже, в волосах, фактически везде. Свежие трупы в этом смысле куда лучше. Сёренсен засмеялся, но тотчас извинился. В конце концов все это не имеет значения. Самое главное – любопытство, определенное, пожалуй даже чрезмерное любопытство, которое ни в коем случае нельзя терять.
На прощание доктор Сёренсен перекинулся несколькими словами с секретаршами. Я наверняка выглядел растерянным, так или иначе, старшая из секретарш проводила меня к выходу. Возле лифта она подошла ко мне поближе, а потом сказала: мол, если я хочу погоревать, то есть если ищу для этого надлежащее место, место, чтобы попрощаться с подругой (так она выразилась), мне надо пойти на городское кладбище, к Могиле неизвестных. С этими словами она сунула мне в ладонь записку: Биспебьерг-киркегор, Фредериксборгвай, 125, Нёрребро.
Об остатке этого дня я мало что помню. Почти бессознательно я следовал маршрутом туристов и в конце концов очутился в гавани. Очнулся в удивлении – Русалочка (Den Lille Havfrue), до чего же она на самом деле маленькая. В путеводителе я прочитал, что в 1964 году ей отпилили голову, а в 1984-м – правую руку, однако ни ран, ни шрамов не заметно. Выглядела она несказанно печально – сострадала и сама заслуживала всяческого сострадания. Тогда я и решил пойти на Биспебьерг, это я помню. По дороге пытался представить себе Русалочку без головы и без руки; она не обернулась пеной, не стала одной из дочерей воздуха, нет, ее истлевшее тело лежало среди скал, только что выброшенное на берег, но никто ничего не предпринимал. Лишь несколько туристов щелкали фотоаппаратами. Потом полиция, судебные медики, вскрытие, протокол. Но у нее, по крайней мере, было имя, любой датчанин тотчас ее узнает, даже без головы.
