На детских могилах лежало множество игрушек – пластмассовые автомобильчики, резиновые куклы и медвежата, прислоненные к надгробиям, с замшелыми лапами. Судя по надписям, солдат, погибших вместе, вместе и хоронили – один экипаж, до последней минуты. Нередко они погибали в авиакатастрофах, контур самолета (бомбардировщик, «Миг», транспорт) был выгравирован на памятнике, над именами. На некоторых памятниках – лица, небольшие овальные фотографии под стеклом, в стальной нержавеющей рамке. На других – только имя, без даты рождения, без даты смерти, расстрелянные дезертиры, как я узнал впоследствии. Чем больше я удалялся от голема, тем мягче и гуще становился мох на могилах. Многие солдаты ушли из жизни совсем юными, главным образом в 1958-м и 1959-м, я понять не мог почему. Еще более странным казалось такое множество детских могил. В одну была воткнута мельничка-вертушка, в другую – пластмассовая вилочка. Могилу артистки я отыскал возле нескольких куч корней и земли, куда бросали увядшие венки и букеты.
Я постоял там. И точно запомнил эти минуты. День выдался теплый. Кора сосен лущилась на солнце, шуршала, мелкие светло-коричневые чешуйки летели наземь, прозрачные, словно кожа на свету, а я представлял себе, как Соня выделывала свои кунштюки, у открытой могилы. Затем ружейный салют в сосновые своды и Крузо, ребенок, который не мог ни заплакать, ни попрощаться. До конца не признаваясь себе в этом, я думал (или боялся) найти на могиле имя Сони, под именем ее матери. Соня Валентина Крузович, сестра Крузо.
«И если однажды меня здесь не будет, некоторое время, тогда позаботься… обещай», – сказал Крузо. Казалось, с его смертью мое обещание окончательно вступило в силу, и, вероятно, лишь поэтому я и наткнулся на ту книгу (все случайно). Несколько дней спустя, во время одного из моих бесцельных странствий среди стеллажей городской библиотеки, я прочитал название: «Через Балтику к свободе», серая, как море, суперобложка и подзаголовок: «Драматические истории побегов». Книга стояла на стенде с новинками, неподалеку от входа, в сущности, нельзя было не заметить. В приложении – интервью: «Мёнские крушения. Рассказ Эрика Йенсена, смотрителя порта». Я взял книгу и отошел за газетные стенды, там располагался уголок отдыха – мягкие коричневые кресла, где обычно проводили время пенсионеры и безработные.
Интервью со смотрителем порта касалось восточногерманских беглецов, очутившихся на Мёне. Речь шла о разбитых яликах и остатках складных лодок, без экипажа. И о мертвецах, которых море долгие годы выносило к меловым скалам Мёна, «к его порогу» (писал интервьюер), или тралы датских рыбаков вытаскивали из пучины. Нигде их не было так много, как между Рюгеном и Мёном, сказал смотритель.
«Мы отвозили их на берег и передавали в копенгагенский Институт судебной медицины».
«Смог бы родственник, ищущий пропавшего беглеца из ГДР, выяснить сейчас его судьбу?»
«Если он приблизительно знает время побега, располагает словесным портретом или даже фотографией, то, вероятно, смог бы. Описания погибших хранятся в Институте судебной медицины Копенгагенского университета, в Государственной больнице, Блайдамсвай, девять, Копенгаген».
Я обменял немного денег и купил себе карту дорог, на которой шариковой ручкой вычертил свой маршрут. И 7 сентября отплыл на пароме из Ростока в датский Гесер, а оттуда двинул дальше, в Копенгаген, в Государственную больницу. Уже расходы на паромный переезд взорвали мой бюджет. Страна, город – все было мне в новинку, и порой я ловил себя на мысли, что нахожусь в некой экспедиции, открывательской экспедиции, что, возможно, прохожу испытание, но и это к данному отчету отношения не имеет.
Главное здание Государственной больницы – серая новостройка из стали и стекла, этажей в двадцать. Женщина в справочной сперва меня не поняла – английский у меня скверный. Она сразу же перешла на немецкий и объяснила мне самое необходимое, расположение и приемные часы Института судебной медицины. Ее любезность весьма меня ободрила, но институт оказался уже закрыт.
Я выехал на улицу, что вела непосредственно мимо судебно-медицинского института, на спокойную Фредерик-Фемдес-вай. Рядом парк, где играли в футбол. Территория больницы выглядела огромной, этакий больничный Манхэттен, окруженный незастроенными пространствами, символизирующими Гудзон. Я сделал круг вокруг парка и сфотографировал велосипед, соединенный с большим черным ящиком, наподобие повозки рикши. Позволил себе чашечку кофе и мало-помалу успокоился. Час, а то и больше просидел на лавочке вблизи футбольного поля и кое-что записал: часы работы, названия улицы, квартала и прочее. Решил ко всему подходить как можно аккуратнее, не хотел ничего упустить. Раз обещал, надо держать слово – детская фраза. Или нет, скорее родительская, цель определенного воспитания, каковую позднее воспринимаешь только иронически, по неким причинам, о которых и размышлять незачем, ведь я не испытывал сомнений, и моя цель была вполне ясна. Медленно и тщательно я прожевал последний бутерброд из своих запасов и вернулся к машине, чтобы подготовить ее к ночевке.
Добрых три года назад родители отдали мне свою старую машину, «жигули» выпуска 1971 года, а в ней, как я знал с детских лет, можно было отлично заночевать, потому что откинутые спинки передних сидений тик в тик соединялись с задними сиденьями; ни подголовников, ни сидений-ракушек в ту пору еще не существовало, по крайней мере в тольяттинских автомобилях; Тольятти – так русские назвали город автостроителей, в честь итальянского коммуниста Пальмиро Тольятти. Да и машины выпускались по итальянской лицензии, «образцом служил “фиат-124”, модель 1966 года!» – все это отец рассказывал несчетное число раз, когда мы ехали куда-нибудь на «жигулях», рассказывал так часто, что даже сейчас, когда драгоценная машина принадлежала мне и я сам сидел за рулем, его слова вертелись в мозгу, словно были неотъемлемой деталью этого автомобиля, как колеса или рычажное переключение скоростей. Что мне вправду нравилось, так это коричневая, на диво мягкая, простеганная полосками искусственная кожа, по-прежнему пахнувшая детством, ездой и сном на заднем сиденье, ноги упираются в одну дверцу, голова – в другую.
Но и это не имеет отношения к моему отчету. Я очень устал и мог бы немедля провалиться в сон, но хотел немножко подождать, хотя бы до наступления темноты. А потом сделал еще круг по территории больницы. Возле корпусов виднелись длинные бассейны с маленькими нервозными фонтанами. Над входом в Институт судебной медицины стояло: «Здание Тайлюм», и женщина в справочной тоже сказала «Тайлюм». Для меня это был Музей утопленников. Эти слова мелькнули в голове, еще когда я читал интервью со старым смотрителем порта, и с тех пор не оставляли меня.
«Тайлюм» не походил ни на музей, ни на морг. Пятиэтажная новостройка. Фасад из бетона с гравийным заполнителем, слева и справа от входа бетонные чаши для растений, где боролись за существование крошечные деревца гинкго. За стеклянными дверьми парадного и черного хода просматривались вестибюль и коридоры. В широких коридорах устроены уголки отдыха, отгороженные ширмами кресла-ракушки, голубые, зеленые, красные, – совершенно невозможно себе представить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь там сидел. В глубину, где, наверно, лежат покойники, вели лимонно-желтые винтовые лестницы.
