Александр, держа в одной руке икону Богородицы, а в другой –лампадку на длинной цепочке и размахивая ею на манер церковного кадила, иСашенька с иконой Спаса Нерукотворного (в углу зияла пустая божница) подскочилик Призраку, крепко обнимавшему их сестру, и принялись махать на него иконами илампадкою, причем Сашенька, левой рукой суя в лицо Призрака святой образ,правой исступленно крестила его, восклицая:
– Изыди, сатана! Изыди, сгинь, провались, дьяволобесник!
Призрак отшатнулся… Лицо его заколебалось в чадеразгоревшегося масла, которое выплеснулось из чаши лампадки и попало нафитилек. Он схватился за щеку, вскрикнул…
– Не надо! – с болью вскричал Александр Данилыч, и сердцеего едва не разорвалось, когда он представил, что сейчас исчезнет это милоевидение и Маша окажется в черных лапах черкеса. – Не исчезай, останься!..
– Вот черти, щеку обожгли, – беззлобно ругнулся Призрак,выплывая из чадного масляного духа. – Эдак без глаз зятя оставите!
Александр с Александрою замерли с воздетыми образами, ноПризрак, не обращая на них более никакого внимания, наклонился осторожно, чтобыне потревожить Машу, и, коснувшись руки Меншикова, тихо произнес:
– Это я, отец! Я жив, клянусь богом!
И если Александр с Александрою были убеждены именемВсевышнего, то Меншиков – одним коротким словом «отец».
* * *
…Уже настала глубокая ночь, когда князь Федор закончил свойрассказ. Меншиковы слушали его не дыша – Федор не счел нужным таиться и отАлександра с Александрою: как бы они к нему ни относились, теперь все они былиодна семья, все заедино, и их воля была принимать или не принимать его решение:бежать из Березова всем вместе или порознь, чтобы добраться морем до Англии инайти там убежище, покуда царев гнев не сменится милостью – или навечно. Но какни долог был этот рассказ, вместивший все приключения князя Федора вПетербурге, Раненбурге, Москве, снова в Петербурге и в тайге вокруг Березова,он мог оказаться еще длиннее, когда б князь Федор рассказал о тайне королевыМарго. Но он промолчал об этом, представив дело так, будто он по наказу дядюшексвоих пытался втереться в доверие к ненавистному им временщику и стать своим вего доме, но внезапная любовь к Марии сделала его иным человеком и превратилаиз врага в союзника. Это была истинная правда, и она извиняла его умолчание.
Не то чтоб князь Федор не нашел в себе мужества поведать прояд Экзили… Будь они наедине с Александром Данилычем, наверное, открылся бы доконца, такую безоглядную любовь и доверие ощущал он к этому человеку, воистинусловно к отцу родному! Однако не хотелось отягощать смутной тайноюнеустойчивое, зыбкое доверие, которое постепенно, медленно установилось меж ними Александром и Сашенькою. Все равно ведь он не виновен ни в чем, кроме как вгубительных помыслах, а коли так – не проще ли прислушаться к вековой мудрости:чего не знаешь – не помешает? И если даже проницательный Меншиков уловилнекоторые недомолвки в сей исповеди, то не стал обращать на них внимания.Подобно Христу, который хоть и не имел детей, но обладал отеческим сердцем,Александр Данилыч предпочитал раскаяние безгрешности, ибо сам был не кем иным,как раскаявшимся грешником, а потому принял как должное все, что счел нужнымповедать этот человек, добровольно принявший чашу страданий и испивший ее додна.
Не в силах ничего сказать, он только сжал руку князя Федора,как бы давая знак прощения и родительского участия, – и вздохнул: что-то ожгловдруг его пальцы. Слеза? И еще одна? Однако глаза князя хоть и грустны, носухи, исполнены решимости. Что же означает сие? О… Маша! Это плачет Маша!
И только теперь князь Федор и Меншиков заметили, что та,которая занимала все их помыслы, очнулась и, затаившись, внимательно слушаетпечальную исповедь своего вновь обретенного супруга. Теперь ему, получившемудоверие и прощение отца, предстояло выслушать приговор супруги, и дрожьневольно пробрала его, когда он в сотый, тысячный раз вообразил картину,ставшую для него постоянным кошмаром: как с расшивы, идущей поперек крутойволжской волны, свешивается тонкая, исполненная отчаяния фигура, чтобы отринутьжизнь и принять смерть, ибо она только что узнала: не осталось ничего в мире,что удерживало бы в ней желание жить. Грехом князя Федора была ложь. А Машаготова была принять на себя куда более тяжкий грех: изыти к богупреждевременно, совершить самоубийство, и глуби волжские стали бы для неепозорным жальником [89]. И вновь проклял себя князь Федор за то, что нерасстарался дать ей о себе известие раньше, не смог предупредить. Он извинялсебя тем, что единственным человеком, кому он всецело доверял и кто мог быдоставить Марии сие предупреждение, был Савка, но с ним-то Федор никак не мограсстаться, ибо в одиночку невозможно было осуществить его безумное и почтибезнадежное предприятие. Да, оно удалось, дело выгорело (вот уж воистину!), иэто его во многом оправдывало и прощало, но вот простит ли Мария?..
Он ждал приговора с таким трепетом, что даже не сделалпопытки удержать ее, когда она соскользнула с его колен и встала напротив,глядя не обвиняюще и отстраняюще, но с такой глубокой печалью, которая была емунепереносимее самых изощренных упреков. Что-то было в этой печали особенное…какой-то необъяснимый оттенок, и князь Федор насторожился. Это было… какуслышать крадущиеся шаги в ночной тишине и гадать, пробирается ли это сквозьтьму случайный прохожий или тать нощной алчет добычи. И он вздохнул с облегчением,когда Маша, испуганно глядя в его глаза, прошептала:
– Она… красивая?
Ни разу за весь этот безумный год, как бы ни было тяжело,больно или страшно, не затуманился взор князя Федора слезою, а сейчас таксдавило горло, что он принужден был на несколько мгновений зажмуриться, чтобыМаша не увидела его повлажневших очей и не истолковала это как-нибудьнеправильно. А это всего лишь было облегчение – ведь он с чистой совестью могпризнаться:
– Hе знаю. Я ее, правду сказать, и не разглядел толком. Недо того было: только тебя и сердцем своим, и очами духовными видел. Грех мой,что клятвы перед богом произносил, но он, всевидящий, знал, что слова сиизаведомо лживы, а я твой навеки.
Она быстро вздохнула – словно дух перевела с облегчением.
– А Сиверга?
Федор нахмурился:
– Она тебе не враг, поверь. Бахтияр сказал все взаблуждении: на самом деле с ним в твоем образе была Сиверга. И дитя во чреветвоем принадлежит лишь нам: тебе и мне. Оно увенчало нашу любовь.
