Пролог
– Благословите вести молодых почивать! – выкрикнул дружка,озорно выкатывая хмельные глаза. – Ох, нет – везти! Благословите везти молодыхпоивать!
– Благослови бог! – раздраженно махнул рукою АлексейГригорьич Долгоруков, посаженый женихов отец. – Вези, чего уж!
Князь Федор неприметно перевел дыхание. Это былоединственное, что он смог выторговать для себя на свадьбе, которую Долгоруковыположили справить непременно широко, по-старинному, по-царски, со всемобрядовым русским размахом. Уже и чарку топтали ногами, и бесконечно игралисурны и бубны, и невеста целовала жениховы сапоги в знак рабской покорности, апотом не то притворно, не то искренне плакала в знак разлуки с родными и страхаперед новой жизнью…
У Федора сосало под ложечкой: то ли от нетерпения, то ли отволнения, то ли от голода: оба они, жених с невестою, ничего не ели, хотя передними и ставили кушанья одно за другим. Федору вдруг вспомнилось, как о прошлоелето в Париже шел он по мосту Пон-Неф и остановился, любуясь белым призракомНотр-Дам, и вдруг приблизился с поклонами запыхавшийся юноша и, запинаясь отволнения, нижайше попросил его сделаться шафером при венчании, которое и свершилосьчетверть часа спустя в боковом приделе собора: без притворных слез, безнескромных взоров, без громкой оценки приданого невесты и обсуждения причуджениха, который непременно пожелал провести ночь в своем доме, хотя окручиваниеи пир прошли у приемного отца, а стало быть, здесь же следовало молодымпочивать. Нет, брачное ложе было устроено в полузаброшенном, лишь частьюотремонтированном особняке почти на окраине, на Фонтанке [1], где молодые будутвовсе одни, избавленные от докучливых советов, от вопросов через дверь в разгарночи: «В добром ли здоровье жених?», от громогласных воплей – мол, «доброе» межновобрачных свершилось…
Еще слава богу, что государь Петр, и государева сестрица, итетка государева, царевна Елизавета Петровна, почтили только церковноевенчание, а не сам пир. Молодой царь не прочь был повеселиться подольше, ноЕлизавета, конечно, его отговорила: она так и не простила Федора, а потому неупускала случая уколоть его… любопытно, что скажет он наутро? Федор с трудомудержал судорожную зевоту: да когда же все завершится?!
Но все, окончено пированье, окончена публичная пытка:дружка, фаворит императорский, Иван Долгоруков, статный, светловолосый, обернулскатертью жареную курицу и, красуясь под ласковыми женскими взглядами, пошел всени, а за ним нетвердо двинулись смертельно усталые молодые.
– Гляди, не наделай глупостей! – послышался встревоженныйголос из толпы – голос Василия Лукича Долгорукова, и только жених угадал, ккому были обращены эти слова…
Ну, слава богу, вошли в покои. У изголовья широкой кровати сшелковым пологом и впрямь стояли кади с пшеницею, куда дружка нетвердою рукоювоткнул свечу и потянулся к яхонтовым застежкам парчового женихова камзола (обановобрачных были одеты по-старинному), чтобы помочь молодому раздеться, какпредписывал обряд. Пьяненькая сваха возилась с летником невесты, и до князяФедора долетел сердитый шепот Анны: «Осторожнее, косорукая!»
Впрочем, это было чуть не единственное проявление ее норова.Уже раздетая до рубашки, невеста покорно сняла с Федора сапоги. В одном быламонета, и Анна спешила туда заглянуть: ведь если удастся первым снять сапог смонетою, значит, ей будет счастье; в противном случае всю жизнь придетсяугождать мужу и разувать его. Анне не повезло, она даже глухо охнула с досады.
– Ну, ложитесь, голуби! – велел Иван Долгоруков, которомускучно сделалось топтаться в сем унылом покое, глядеть на постную, без малогопризнака вожделения, физиономию жениха, на худые, полудетские прелести невесты.Женонеистовый [2] дружка уже обдумывал, как бы это похитрее улизнуть от свахи,спровадив ее на пир в дом отца одну, а самому доехать до дворца Головкиных, чтоблиз Летнего сада, и через тайную калиточку пройти в увитую хмелем беседку, гдеего ждет, не может не ждать молодая жена старого канцлера – молодая, жаркая,ненасытная…
– Ну, не оплошай, Феденька! – шепнул он торопливо. – Советда любовь!
И дверь в покои наконец-то затворилась. Наконец-тоновобрачные остались одни…
Князь Федор молчал. Хоть убей, не мог он заставить себя дажеслово сказать этой девочке, покорно, ждуще прилегшей рядом, дрожащей не то отдевичьего страха, не то от бабьего нетерпения. Лежал, вытянувшись в струнку,следя игру свечного пламени по тяжелому шелку полога, внешне оцепенелый, мучаясьнетерпеливым ожиданием того, что сейчас предстояло свершить, и не дрогнул, нешелохнулся, когда невеста вдруг всхлипнула рядом с ним – раз и другой, а потомзалилась горькими, тихими, безнадежными слезами.
Федор только вздохнул. Ей было б легче… потом, останьсяпамять о ласках мужа. Измученное воображение вдруг мгновенно нарисовало картинусмятой постели, белых женских ног, стиснувших его бедра, колыханья обнаженныхгрудей, тяжелой любовной испарины меж ними… Но ничто не шевельнулось ни всердце, ни в теле: все то же прежнее, вялое спокойствие владело Федором, итолько жалость грызла его душу.
Ему было жаль себя, ибо предстоит еще несчетно страданий игоря, прежде чем обретет он покой; жаль этого дома родительского, обреченногоскоро превратиться в прах; жаль Анны, невесты, которая никогда не станет женойи принуждена будет долго, если не вовек, влачить муку своего не то девичества,не то вдовства, невольно, как и он сам, сделавшийся жертвою безмерной, жадноймстительности Долгоруковых. Но пуще всего было ему жаль ту, другую… далекуюизгнанницу, которая, узнав о случившемся, а не то – почуяв вещим сердцем, вдругзаведет глаза, заломит руки, ударится о сыру землю, вскрикнет, словно лебедьподстреленная, и никому не будут ведомы ее мука, и почти смертельная боль, инеизбывная тоска, и одиночество…
Нет, хватит. Невозможно долее ждать, ведь есть же пределсилам человеческим!
Затаив дыхание, вслушался: всхлипываний Анны уже не слышно –спит как убитая, сморенная усталостью бесконечного дня и горькими слезами.
Встал… бесшумно вышел в другую комнату: пустой дом весьполон таинственных шорохов и треска, и снизу уже отчетливо тянет дымом.
