Кутейников и Дорохова не встретил и до Минска не дошел.
Багратион понял, что из-за разнобоя все пропало, и прописал Матвею Ивановичу…
В лагере у забытой Богом деревушки Сигневичи бледный Курнаков читал Платову: «… Чрезвычайно жалею, что Ваше превосходительство, быв так близко к г. Дорохову и видев его положение со всех сторон не столько выгодное, оставили его, так сказать, жертвою. Мне остается теперь только просить вас, милостивый Государь мой, чтобы вы из усердия к службе Государя Императора и любви к Отечеству, поддержали Дорохова, дав ему способы соединиться с вами.
Стремление ваше соединиться с 1-ю армиею я отлично уважаю…».
Молчали полковники, молчал Платов; глядя на них, притаился в углу палатки Степка.
«…Но, если смею сказать, то бывши в положении вашем, я бы не оставил Дорохова», — совсем упавшим голосом читал Курнаков.
Далее Багратион все также предлагал соединиться с Дороховым и идти в Минск и выражал надежду, что предложение сие Платов примет «с теми чувствами, кои приличны верным сынам Отечества и подданным монарха нашего».
Рассказывал потом, через долгие годы, возмужавший Степан Кисляков, что видел он Платова в гневе — не дай Бог! Встал тот, как лев, гордый и страшный, и оглушил всех громовой рев его.
Устыдил его Багратион в лени и недобросовестности, гордость и тщеславие уязвил. Проницательный, ч-черт! Знал, как уесть. Достал до крови.
Попятились казаки от разъяренного атамана: «Ну, зараз бить зачнет…»
Далеко был князь Багратион, и ответить ему Платов мог лишь письменно. Тотчас усадил он Лазарева писать, вышиб из палатки всех (Степку, забившегося в угол, не заметил) и стал диктовать, срываясь на рассуждения и выкрики, словно Багратион был здесь же, в палатке.
— Пиши, что туда дорога — зимняя. Пехота пройдет, и то зимой. Справа пробовали, — становился он памятником и руку воздевал. — Но и тут не только дороги, ни же малого проследа, кроме стежек по непроходимым лесным и болотистым местам, не найдено… И там уже сидят, ждут… Одна дорога, слева… Но там же Даву… Ты же сам туда сробел… Сам сробел, а меня послал. А?!..
Продиктовав и подписав многократно смягченный Лазаревым ответ, озаглавленный сухо, без всегдашних титулов, «рапорт генералу князю Багратиону», Платов не успокоился и сел сам писать частное письмо: «Не ожидал я от Вашего сиятельства таких для меня неприятностей, какие изъяснили Вы ко мне вчерашнего дня в предписании Вашем за № 372, что я оставил Дорохова в жертву, и напоминаете мне в пользу Государя и Отечества; позвольте мне Вам доложить не из сердца, а из сокрушения моего, я оное наблюдаю и усердствую службою моею сорок два года… покорнейше прошу приказать Вашему письмоводителю, чтобы он не писал таких колких и выговорных речей, кои в 374 номере…»
Багратиону два дня выдались неудачные, только Платова отругал, прискакал из сторожевой цепи уланский корнет Римский-Корсаков — померещилось ему с пьяных глаз, что валом валит великая сила французов, уже в Новогрудке наступают на пятки арьергарду. Багратион, шедший до сего времени спокойно, поверил, поднял весь арьергард. Шутка ли? Впереди в Даву уперлись, а сзади нежданно-негаданно как снег на голову Жером Бонапарт упал. Черт его знает, может, он в братца удался[127]. Быть тогда беде!
Тревога оказалась ложной, Багратион сгоряча разжаловал корнета в рядовые и вновь напомнил Платову поддержать Дорохова и торопиться на Минск. Но Платов был уже по сию сторону Немана и вовремя. 25-го прибыл к Багратиону флигель-адъютант Бенкендорф с известием, что Минск оставлен, французы, видимо, уже там, русские армии разрезаны[128], и Барклай ушел на Двину к городку Дрисса, все больше удаляясь. Путь оставался левым берегом Немана на Слуцк, Бобруйск, Могилев, вокруг Минска.
Верный себе Багратион сообщил о том Платову, выставив себя в пример, что поставил себе в обязанность спасти армию, куснул еще раз, приписав, что спасет еще и платовский корпус, подчинил атамана своему командованию, сославшись на царя, и перебросил из авангарда в арьергард[129], велев четыре дня удерживать показавшегося врага, затем прибыть в Несвиж, «где Вы найдете новое повеление для соединения со мною». И, наконец, погладил: «Опытность и отличное мужество, толико всем известное в Вашем высокопревосходительстве, удостоверяют меня, что Вы с наилучшим успехом окажете в сей экспедиции новые Ваши услуги Государю Императору».
Вослед послал Багратион Платову личное письмо: «… Я Вас могу уверить моею честию, что нету на свете человека, который мог бы меня с Вами поссорить. Я не писал Вам из сердцов, а то, что получил от Дорохова. Я знаю Ваши достоинства».
Дорохов остался в непроходимых лесах и болотах и прикрывал теперь уходящую армию с фланга от Даву; его подкрепляла новая 27-я дивизия, которая только что ушла из Минска, «предав обозы с излишней амуницией и запасами провианта огню, воде и алчности жидов, дабы ничего не досталось в руки французов».
25-го к вечеру казаки вышли на отмеченный пожарищами след отступающей багратионовской армии к местечку Кареличи и рассыпались завесой, перекрыли пространство.
Сразу же, словно ждали, показались с запада, от солнца, три колонны конницы неприятельской. Шли смело. Карпов Аким и Иловайский Николай с полками опрокинули их и сами отскочили. Возле местечка Мир стали на ночлег. Гонцы понеслись собирать разрозненные части.
26-го весь день у Мира ждали неприятеля. Солнце палило, и зной стоял томительный. Багратион приказал удержать сей пункт и выявить силы противника, для чего взять языка. Как коня перед барьером, злил он Платова, пришпоривал; к приказу своей рукой приписал: «Ежели оне весьма превосходят, тогда изволте ретироватца (отступать) на Несвиж, где я сам буду армиею, но я уверен, что Вы доставите мне победу, ибо в открытых местах Вам и надо дратца». Знал — не любил Платов быть зависимым, не любил на кого-то полагаться, обожает, чтоб наоборот. Помощь отвергнет с негодованием, зато сам окажет с радостью.
Платов все еще взрыкивал, как раненый лев. Из слов Багратиона вытекало, что хотели их рассорить (в это Платов охотно поверил) и виноват во всем Дорохов. Но саднило, болела рана — нет должного внимания, нет почтения — и хотелось Багратиону доказать: нет, не все ты мои достоинства знаешь…
К вечеру приехал с письмом адъютант Багратиона, князь Меншиков. Напоминал Багратион про языка и далее, знаток душ человеческих, писал: «Я Вам должен сказать, что положение наше довольно критическое. Неприятель подходит к Бобруйску и по слухам, говорят, в больших силах.
У нас множество обозов, и дорога идет в Бобруйск лесистая. Следовательно, на вас будут напирать, а мне пробиваться. А ежели до прихода моего они перережут дорогу к Бобруйску, тогда нам одно спасение — бежать на Мозырь. Мне хочется обратиться на Жерома и его разбить. А потом, куда обстоятельства позволят, туда нам идти». Далее делился планами, как войска расположит, и обещал подойти лично с гренадерами, кирасирами и егерями, если сам Жером с пехотой покажется[130].
